Лескова Наталия. Девушка в белой накидке. Девушка в белой накидке есенин

Сергей Есенин - Анна Снегина (поэма): читать стих, текст стихотворения поэта классика на РуСтих

А. Воронскому1

«Село, значит, наше — Радово,Дворов, почитай, два ста.Тому, кто его оглядывал,Приятственны наши места.Богаты мы лесом и водью,Есть пастбища, есть поля.И по всему угодьюРассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,Но все же нам счастье дано.Дворы у нас крыты железом,У каждого сад и гумно.У каждого крашены ставни,По праздникам мясо и квас.Недаром когда-то исправникЛюбил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,Но — грозный судья — старшинаВсегда прибавлял к оброкуПо мере муки и пшена.И чтоб избежать напасти,Излишек нам был без тягот.Раз — власти, на то они власти,А мы лишь простой народ.

Но люди — все грешные души.У многих глаза — что клыки.С соседней деревни КриушиКосились на нас мужики.Житье у них было плохое —Почти вся деревня вскачьПахала одной сохоюНа паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий, —Была бы душа жива.Украдкой они рубилиИз нашего леса дрова.Однажды мы их застали…Они в топоры, мы тож.От звона и скрежета сталиПо телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.И в нашу и в их винуВдруг кто-то из них как ахнет! —И сразу убил старшину.На нашей быдластой сходкеМы делу условили ширь.Судили. Забили в колодкиИ десять услали в Сибирь.С тех пор и у нас неуряды.Скатилась со счастья вожжа.Почти что три года крядуУ нас то падеж, то пожар».

*

Такие печальные вестиВозница мне пел весь путь.Я в радовские предместьяЕхал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.За чей-то чужой интересСтрелял я в мне близкое телоИ грудью на брата лез.Я понял, что я — игрушка,В тылу же купцы да знать,И, твердо простившись с пушками,Решил лишь в стихах воевать.Я бросил мою винтовку,Купил себе «липу»(1), и вотС такою-то подготовкойЯ встретил 17-ый год.

Свобода взметнулась неистово.И в розово-смрадном огнеТогда над страною калифствовалКеренский на белом коне.Война «до конца», «до победы».И ту же сермяжную ратьПрохвосты и дармоедыСгоняли на фронт умирать.Но все же не взял я шпагу…Под грохот и рев мортирДругую явил я отвагу —Был первый в стране дезертир.

*

Дорога довольно хорошая,Приятная хладная звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.«Ну, вот оно, наше Радово, —Промолвил возница, —Здесь!Недаром я лошади вкладывалЗа норов ее и спесь.Позволь, гражданин, на чаишко.Вам к мельнику надо?Так вон!..Я требую с вас без излишкаЗа дальний такой прогон».. . . . . . . . . . . . . . . .Даю сороковку.«Мало!»Даю еще двадцать.«Нет!»Такой отвратительный малый.А малому тридцать лет.«Да что ж ты?Имеешь ли душу?За что ты с меня гребешь?»И мне отвечает туша:«Сегодня плохая рожь.Давайте еще незвонкихДесяток иль штучек шесть —Я выпью в шинке самогонкиЗа ваше здоровье и честь…»

*

И вот я на мельнице…ЕльникОсыпан свечьми светляков.От радости старый мельникНе может сказать двух слов:«Голубчик! Да ты ли?Сергуха!Озяб, чай? Поди продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог!»

В апреле прозябнуть трудно,Особенно так в конце.Был вечер задумчиво чудный,Как дружья улыбка в лице.Объятья мельника круты,От них заревет и медведь,Но все же в плохие минутыПриятно друзей иметь.

«Откуда? Надолго ли?»«На год».«Ну, значит, дружище, гуляй!Сим летом грибов и ягодУ нас хоть в Москву отбавляй.И дичи здесь, братец, до черта,Сама так под порох и прет.Подумай ведь только…ЧетвертыйТебя не видали мы год…». . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . .

Беседа окончена…ЧинноМы выпили весь самовар.По-старому с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамСостарившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет,И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»Далекие, милые были.Тот образ во мне не угас…Мы все в эти годы любили,Но мало любили нас.

2

«Ну что же! Вставай, Сергуша!Еще и заря не текла,Старуха за милую душуОладьев тебе напекла.Я сам-то сейчас уедуК помещице Снегиной…ЕйВчера настрелял я к обедуПрекраснейших дупелей».

Привет тебе, жизни денница!Встаю, одеваюсь, иду.Дымком отдает росяницаНа яблонях белых в саду.Я думаю:Как прекраснаЗемляИ на ней человек.И сколько с войной несчастныхУродов теперь и калек!И сколько зарыто в ямах!И сколько зароют еще!И чувствую в скулах упрямыхЖестокую судоргу щек.

Нет, нет!Не пойду навеки!За то, что какая-то мразьБросает солдату-калекеПятак или гривенник в грязь.

«Ну, доброе утро, старуха!Ты что-то немного сдала…»И слышу сквозь кашель глухо:«Дела одолели, дела.У нас здесь теперь неспокойно.Испариной все зацвело.Сплошные мужицкие войны —Дерутся селом на село.Сама я своими ушамиСлыхала от прихожан:То радовцев бьют криушане,То радовцы бьют криушан.А все это, значит, безвластье.Прогнали царя…Так вот…Посыпались все напастиНа наш неразумный народ.Открыли зачем-то остроги,Злодеев пустили лихих.Теперь на большой дорогеПокою не знай от них.Вот тоже, допустим… C Криуши…Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,Они ж, воровские души,Вернулись опять домой.У них там есть Прон Оглоблин,Булдыжник, драчун, грубиян.Он вечно на всех озлоблен,С утра по неделям пьян.И нагло в третьевом годе,Когда объявили войну,При всем честном народеУбил топором старшину.Таких теперь тысячи сталоТворить на свободе гнусь.Пропала Расея, пропала…Погибла кормилица Русь…»

Я вспомнил рассказ возницыИ, взяв свою шляпу и трость,Пошел мужикам поклониться,Как старый знакомый и гость.

*

Иду голубою дорожкойИ вижу — навстречу мнеНесется мой мельник на дрожкахПо рыхлой еще целине.«Сергуха! За милую душу!Постой, я тебе расскажу!Сейчас! Дай поправить вожжу,Потом и тебя оглоушу.Чего ж ты мне утром ни слова?Я Снегиным так и бряк:Приехал ко мне, мол, веселыйОдин молодой чудак.(Они ко мне очень желанны,Я знаю их десять лет.)А дочь их замужняя АннаСпросила:— Не тот ли, поэт?— Ну, да, — говорю, — он самый.— Блондин?— Ну, конечно, блондин!— С кудрявыми волосами?— Забавный такой господин!— Когда он приехал?— Недавно.— Ах, мамочка, это он!Ты знаешь,Он был забавноКогда-то в меня влюблен.Был скромный такой мальчишка,А нынче…Поди ж ты…Вот…Писатель…Известная шишка…Без просьбы уж к нам не придет».

И мельник, как будто с победы,Лукаво прищурил глаз:«Ну, ладно! Прощай до обеда!Другое сдержу про запас».

Я шел по дороге в КриушуИ тростью сшибал зеленя.Ничто не пробилось мне в душу,Ничто не смутило меня.Струилися запахи сладко,И в мыслях был пьяный туман…Теперь бы с красивой солдаткойЗавесть хорошо роман.

*

Но вот и Криуша…Три годаНе зрел я знакомых крыш.Сиреневая погодаСиренью обрызгала тишь.Не слышно собачьего лая,Здесь нечего, видно, стеречь —У каждого хата гнилая,А в хате ухваты да печь.Гляжу, на крыльце у ПронаГорластый мужицкий галдеж.Толкуют о новых законах,О ценах на скот и рожь.«Здорово, друзья!»«Э, охотник!Здорово, здорово!Садись!Послушай-ка ты, беззаботник,Про нашу крестьянскую жисть.Что нового в Питере слышно?С министрами, чай, ведь знаком?Недаром, едрит твою в дышло,Воспитан ты был кулаком.Но все ж мы тебя не порочим.Ты — свойский, мужицкий, наш,Бахвалишься славой не оченьИ сердце свое не продашь.Бывал ты к нам зорким и рьяным,Себя вынимал на испод…Скажи:Отойдут ли крестьянамБез выкупа пашни господ?Кричат нам,Что землю не троньте,Еще не настал, мол, миг.За что же тогда на фронтеМы губим себя и других?»

И каждый с улыбкой угрюмойСмотрел мне в лицо и в глаза,А я, отягченный думой,Не мог ничего сказать.Дрожали, качались ступени,Но помнюПод звон головы:«Скажи,Кто такое Ленин?»Я тихо ответил:«Он — вы».

3

На корточках ползали слухи,Судили, решали, шепча.И я от моей старухиДостаточно их получал.Однажды, вернувшись с тяги,Я лег подремать на диван.Разносчик болотной влаги,Меня прознобил туман.Трясло меня, как в лихорадке,Бросало то в холод, то в жарИ в этом проклятом припадкеЧетыре я дня пролежал.

Мой мельник с ума, знать, спятил.Поехал,Кого-то привез…Я видел лишь белое платьеДа чей-то привздернутый нос.Потом, когда стало легче,Когда прекратилась трясь,На пятые сутки под вечерПростуда моя улеглась.Я встал.И лишь только полаКоснулся дрожащей ногой,Услышал я голос веселый:«А!Здравствуйте, мой дорогой!Давненько я вас не видала.Теперь из ребяческих летЯ важная дама стала,А вы — знаменитый поэт.. . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, сядем.Прошла лихорадка?Какой вы теперь не такой!Я даже вздохнула украдкой,Коснувшись до вас рукой.Да…Не вернуть, что было.Все годы бегут в водоем.Когда-то я очень любилаСидеть у калитки вдвоем.Мы вместе мечтали о славе…И вы угодили в прицел,Меня же про это заставилЗабыть молодой офицер…»

*

Я слушал ее и невольноОглядывал стройный лик.Хотелось сказать:«Довольно!Найдемте другой язык!»

Но почему-то, не знаю,Смущенно сказал невпопад:«Да… Да…Я сейчас вспоминаю…Садитесь.Я очень рад.Я вам прочитаю немногоСтихиПро кабацкую Русь…Отделано четко и строго.По чувству — цыганская грусть».«Сергей!Вы такой нехороший.Мне жалко,Обидно мне,Что пьяные ваши дебошиИзвестны по всей стране.Скажите:Что с вами случилось?»«Не знаю».«Кому же знать?»«Наверно, в осеннюю сыростьМеня родила моя мать».«Шутник вы…»«Вы тоже, Анна».«Кого-нибудь любите?»«Нет».«Тогда еще более странноГубить себя с этих лет:Пред вами такая дорога…»Сгущалась, туманилась даль…Не знаю, зачем я трогалПерчатки ее и шаль.. . . . . . . . . . . . . . . .Луна хохотала, как клоун.И в сердце хоть прежнего нет,По-странному был я полонНаплывом шестнадцати лет.Расстались мы с ней на рассветеС загадкой движений и глаз…

Есть что-то прекрасное в лете,А с летом прекрасное в нас.

*

Мой мельник…Ох, этот мельник!С ума меня сводит он.Устроил волынку, бездельник,И бегает как почтальон.Сегодня опять с запиской,Как будто бы кто-то влюблен:«Придите.Вы самый близкий.С любовьюОглоблин Прон».Иду.Прихожу в Криушу.Оглоблин стоит у воротИ спьяну в печенки и в душуКостит обнищалый народ.«Эй, вы!Тараканье отродье!Все к Снегиной!..Р-раз и квас!Даешь, мол, твои угодьяБез всякого выкупа с нас!»И тут же, меня завидя,Снижая сварливую прыть,Сказал в неподдельной обиде:«Крестьян еще нужно варить».«Зачем ты позвал меня, Проша?»«Конечно, ни жать, ни косить.Сейчас я достану лошадьИ к Снегиной… вместе…Просить…»И вот запрягли нам клячу.В оглоблях мосластая шкеть —Таких отдают с придачей,Чтоб только самим не иметь.Мы ехали мелким шагом,И путь нас смешил и злил:В подъемах по всем оврагамТелегу мы сами везли.

Приехали.Дом с мезониномНемного присел на фасад.Волнующе пахнет жасминомПлетневый его палисад.Слезаем.Подходим к террасеИ, пыль отряхая с плеч,О чьем-то последнем часеИз горницы слышим речь:«Рыдай — не рыдай, — не помога…Теперь он холодный труп…Там кто-то стучит у порога.Припудрись…Пойду отопру…»

Дебелая грустная дамаОткинула добрый засов.И Прон мой ей брякнул прямоПро землю,Без всяких слов.«Отдай!.. —Повторял он глухо. —Не ноги ж тебе целовать!»

Как будто без мысли и слухаОна принимала слова.Потом в разговорную очередьСпросила меняСквозь жуть:«А вы, вероятно, к дочери?Присядьте…Сейчас доложу…»

Теперь я отчетливо помнюТех дней роковое кольцо.Но было совсем не легко мнеУвидеть ее лицо.Я понял —Случилось горе,И молча хотел помочь.«Убили… Убили Борю…Оставьте!Уйдите прочь!Вы — жалкий и низкий трусишка.Он умер…А вы вот здесь…»

Нет, это уж было слишком.Не всякий рожден перенесть.Как язвы, стыдясь оплеухи,Я Прону ответил так:«Сегодня они не в духе…Поедем-ка, Прон, в кабак…»

4

Все лето провел я в охоте.Забыл ее имя и лик.Обиду моюНа болотеОплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткаяВ древесную цветень и сочь,И лето такое короткое,Как майская теплая ночь.Заря холодней и багровей.Туман припадает ниц.Уже в облетевшей дубровеРазносится звон синиц.Мой мельник вовсю улыбается,Какая-то веселость в нем.«Теперь мы, Сергуха, по зайцамЗа милую душу пальнем!»Я рад и охоте…Коль нечемРазвеять тоску и сон.Сегодня ко мне под вечер,Как месяц, вкатился Прон.«Дружище!С великим счастьем!Настал ожидаемый час!Приветствую с новой властью!Теперь мы всех р-раз — и квас!Мы пашни берем и леса.В России теперь СоветыИ Ленин — старшой комиссар.Дружище!Вот это номер!Вот это почин так почин.Я с радости чуть не помер,А брат мой в штаны намочил.Едри ж твою в бабушку плюнуть!Гляди, голубарь, веселей!Я первый сейчас же коммунуУстрою в своем селе».

У Прона был брат Лабутя,Мужик — что твой пятый туз:При всякой опасной минутеХвальбишка и дьявольский трус.Таких вы, конечно, видали.Их рок болтовней наградил.Носил он две белых медалиС японской войны на груди.И голосом хриплым и пьянымТянул, заходя в кабак:«Прославленному под ЛяояномСсудите на четвертак…»Потом, насосавшись до дури,Взволнованно и горячоО сдавшемся Порт-АртуреСоседу слезил на плечо.«Голубчик! —Кричал он. —Петя!Мне больно… Не думай, что пьян.Отвагу мою на светеЛишь знает один Ляоян».

Такие всегда на примете.Живут, не мозоля рук.И вот он, конечно, в Совете,Медали запрятал в сундук.Но со тою же важной осанкой,Как некий седой ветеран,Хрипел под сивушной банкойПро Нерчинск и Турухан:«Да, братец!Мы горе видали,Но нас не запугивал страх…». . . . . . . . . . . . . . . .Медали, медали, медалиЗвенели в его словах.Он Прону вытягивал нервы,И Прон материл не судом.Но все ж тот поехал первыйОписывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:— Даешь! Разберем потом!Весь хутор забрали в волостьС хозяйками и со скотом.

А мельник…. . . . . . . . . . . . . . . .Мой старый мельникХозяек привез к себе,Заставил меня, бездельник,В чужой ковыряться судьбе.И снова нахлынуло что-то…Тогда я вся ночь напролетСмотрел на скривленный заботойКрасивый и чувственный рот.

Я помню —Она говорила:«Простите… Была не права…Я мужа безумно любила.Как вспомню… болит голова…Но васОскорбила случайно…Жестокость была мой суд…Была в том печальная тайна,Что страстью преступной зовут.Конечно,До этой осениЯ знала б счастливую быль…Потом бы меня вы бросили,Как выпитую бутыль…Поэтому было не надо…Ни встреч… ни вобще продолжать…Тем более с старыми взглядамиМогла я обидеть мать».

Но я перевел на другое,Уставясь в ее глаза,И тело ее тугоеНемного качнулось назад.«Скажите,Вам больно, Анна,За ваш хуторской разор?»Но как-то печально и странноОна опустила свой взор.. . . . . . . . . . . . . . . .«Смотрите…Уже светает.Заря как пожар на снегу…Мне что-то напоминает…Но что?..Я понять не могу…Ах!.. Да…Это было в детстве…Другой… Не осенний рассвет…Мы с вами сидели вместе…Нам по шестнадцать лет…»

Потом, оглядев меня нежноИ лебедя выгнув рукой,Сказала как будто небрежно:«Ну, ладно…Пора на покой…». . . . . . . . . . . . . . . .Под вечер они уехали.Куда?Я не знаю куда.В равнине, проложенной вехами,Дорогу найдешь без труда.

Не помню тогдашних событий,Не знаю, что сделал Прон.Я быстро умчался в ПитерРазвеять тоску и сон.

5

Суровые, грозные годы!Но разве всего описать?Слыхали дворцовые сводыСолдатскую крепкую «мать».

Эх, удаль!Цветение в далях!Недаром чумазый сбродИграл по дворам на рояляхКоровам тамбовский фокстрот.За хлеб, за овес, за картошкуМужик залучил граммофон, —Слюнявя козлиную ножку,Танго себе слушает он.Сжимая от прибыли руки,Ругаясь на всякий налог,Он мыслит до дури о штуке,Катающейся между ног.Шли годыРазмашисто, пылко…Удел хлебороба гас.Немало попрело в бутылках«Керенок» и «ходей» у нас.Фефела! Кормилец! Касатик!Владелец землей и скотом,За пару измызганных «катек»Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно.Довольно стонов!Не нужно насмешек и слов!Сегодня про участь ПронаМне мельник прислал письмо:«Сергуха! За милую душу!Привет тебе, братец! Привет!Ты что-то опять в КриушуНе кажешься целых шесть лет!Утешь!Соберись, на милость!Прижваривай по весне!У нас здесь такое случилось,Чего не расскажешь в письме.Теперь стал спокой в народе,И буря пришла в угомон.Узнай, что в двадцатом годеРасстрелян Оглоблин Прон.

Расея…Дуровая зыкь она.Хошь верь, хошь не верь ушам —Однажды отряд ДеникинаНагрянул на криушан.Вот тут и пошла потеха…С потехи такой — околеть.Со скрежетом и со смехомГульнула казацкая плеть.Тогда вот и чикнули Проню,Лабутя ж в солому залезИ вылез,Лишь только кониКазацкие скрылись в лес.Теперь он по пьяной мордеЕще не устал голосить:«Мне нужно бы красный орденЗа храбрость мою носить».Совсем прокатились тучи…И хоть мы живем не в раю,Ты все ж приезжай, голубчик,Утешить судьбину мою…»

*

И вот я опять в дороге.Ночная июньская хмарь.Бегут говорливые дрогиНи шатко ни валко, как встарь.Дорога довольно хорошая,Равнинная тихая звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.Мелькают часовни, колодцы,Околицы и плетни.И сердце по-старому бьется,Как билось в далекие дни.

Я снова на мельнице…ЕльникУсыпан свечьми светляков.По-старому старый мельникНе может связать двух слов:«Голубчик! Вот радость! Сергуха!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог.Сергунь! Золотой! Послушай!. . . . . . . . . . . . . . . .И ты уж старик по годам…Сейчас я за милую душуПодарок тебе передам».«Подарок?»«Нет…Просто письмишко.Да ты не спеши, голубок!Почти что два месяца с лишкомЯ с почты его приволок».

Вскрываю… читаю… Конечно!Откуда же больше и ждать!И почерк такой беспечный,И лондонская печать.

«Вы живы?.. Я очень рада…Я тоже, как вы, жива.Так часто мне снится ограда,Калитка и ваши слова.Теперь я от вас далеко…В России теперь апрель.И синею заволокойПокрыта береза и ель.Сейчас вот, когда бумагеВверяю я грусть моих слов,Вы с мельником, может, на тягеПодслушиваете тетеревов.Я часто хожу на пристаньИ, то ли на радость, то ль в страх,Гляжу средь судов все пристальнейНа красный советский флаг.Теперь там достигли силы.Дорога моя ясна…Но вы мне по-прежнему милы,Как родина и как весна».. . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо как письмо.Беспричинно.Я в жисть бы таких не писал.

По-прежнему с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамПогорбившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет.И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»

Далекие милые были!..Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,Но, значит,Любили и нас.

Анализ поэмы «Анна Снегина» Есенина

Поэма «Анна Снегина» — одно из самых значительных произведений Есенина. Сюжет поэмы основан на воспоминаниях поэта о посещениях села Константинова в 1917-1918 гг., поэтому она автобиографична. Персонажи имеют реальных прототипов. Прон Оглоблин списан с П. Я. Мочалина – урожденца села, сыгравшего большую роль в революционные годы. Прототип Анны Снегиной – помещица Л. И. Кашина, владевшая большими земельными угодьями на границе с селом. Есенин завершил поэму в 1925 г. в Батуме.

Любовь является центральным стержнем произведения, пронизывающим его от начала до конца. Причем разворачивается она на фоне грандиозных исторических событий.

Сходство главного героя с самим Есениным неполное. Он тоже поэт, вышедший из крестьян, но побывавший на настоящей войне. Есенин во время Первой мировой при покровительстве друзей и знакомых служил санитаром в тылу.

Большое значение имеет описание автором настроения крестьян перед и во время революции, чему он был свидетелем. Мужики не понимали всей сложности происходящего, они ценили только те лозунги, которые непосредственно призывали покончить с надоевшей войной и поделить всю землю.

Автор специально останавливается на описании местного революционного вожака. Прон Оглоблин – убийца, пьяница и просто глупый человек. Он никудышный хозяин и не способен к созидательному труду. Главная цель Прона – привлечь к себе внимание, чтобы «все отобрать и поделить». Что делать с отобранным он толком и не знает, лишь бы произвести побольше шуму. К сожалению, такие люди чаще всего и становились местными партийными начальниками.

Любовный роман главного героя с Анной Снегиной перемалывается войной и революцией. Сначала поэт даже не думает о том, чтобы посетить свою первую любовь. Тяжелая болезнь героя сама приводит Анну к нему. Взаимные воспоминания приводят к сближению. Помещица забывает о своем муже, находящемся на войне, и покидает главного героя лишь утром.

Следующая встреча происходит при трагических обстоятельствах. Анна узнает о смерти своего мужа и в гневе называет героя «низким трусишкой». О развитии отношений нечего и думать.

Последний раз влюбленные встречаются во время революции, когда крестьяне все же разграбили усадьбу помещицы. Ночь проходит в печальных разговорах. Герой навсегда прощается с Анной.

Через несколько лет поэт получает письмо от Снегиной из-за границы. Оно будит в нем самые трогательные воспоминания. Самое яркое из них связано с далекой юностью, когда «девушка… сказала мне ласково «Нет!»».

Есенин в поэме учит, что любовь неподвластна времени и обстоятельствам. Даже в условиях войны и революции люди не теряют способности любить и быть любимыми.

Читать стих поэта Сергей Есенин — Анна Снегина (поэма) на сайте РуСтих: лучшие, красивые стихотворения русских и зарубежных поэтов классиков о любви, природе, жизни, Родине для детей и взрослых.

rustih.ru

Есенин - Анна Снегина: читать поэму Сергея Есенина - текст стиха

«Село, значит, наше — Радово,Дворов, почитай, два ста.Тому, кто его оглядывал,Приятственны наши места.Богаты мы лесом и водью,Есть пастбища, есть поля.И по всему угодьюРассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,Но все же нам счастье дано.Дворы у нас крыты железом,У каждого сад и гумно.У каждого крашены ставни,По праздникам мясо и квас.Недаром когда-то исправникЛюбил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,Но — грозный судья — старшинаВсегда прибавлял к оброкуПо мере муки и пшена.И чтоб избежать напасти,Излишек нам был без тяго́т.Раз — власти, на то они власти,А мы лишь простой народ.

Но люди — все грешные души.У многих глаза — что клыки.С соседней деревни КриушиКосились на нас мужики.Житье у них было плохое —Почти вся деревня вскачьПахала одной сохоюНа паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий,Была бы душа жива.Украдкой они рубилиИз нашего леса дрова.Однажды мы их застали…Они в топоры, мы тож.От звона и скрежета сталиПо телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.И в нашу и в их винуВдруг кто-то из них как ахнет! —И сразу убил старшину.

На нашей быдластой сходкеМы делу условили ширь.Судили. Забили в колодкиИ десять услали в Сибирь.С тех пор и у нас неуряды.Скатилась со счастья возжа.Почти что три года крядуУ нас то падеж, то пожар».

*

Такие печальные вестиВозница мне пел весь путь.Я в радовские предместьяЕхал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.За чей-то чужой интересСтрелял я мне близкое телоИ грудью на брата лез.Я понял, что я — игрушка,В тылу же купцы да знать,И, твердо простившись с пушками,Решил лишь в стихах воевать.Я бросил мою винтовку,Купил себе «липу»* , и вотС такою-то подготовкойЯ встретил семнадцатый год.

Свобода взметнулась неистово.И в розово-смрадном огнеТогда над страною калифствовалКеренский на белом коне.Война «до конца», «до победы».И ту же сермяжную ратьПрохвосты и дармоедыСгоняли на фронт умирать.Но все же не взял я шпагу…Под грохот и рев мортирДругую явил я отвагу —Был первый в стране дезертир.

*

Дорога довольно хорошая,Приятная хладная звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.«Ну, вот оно, наше Радово, —Промолвил возница, —Здесь!Недаром я лошади вкладывалЗа норов ее и спесь.Позволь, гражданин, на чаишко.Вам к мельнику надо?…Так — вон!..Я требую с вас без излишкаЗа дальний такой прогон».

Даю сороковку.«Мало!»Даю еще двадцать.«Нет!»Такой отвратительный малый,А малому тридцать лет.«Да что ж ты?Имеешь ли душу?За что ты с меня гребешь?»И мне отвечает туша:«Сегодня плохая рожь.Давайте еще незвонкихДесяток иль штучек шесть —Я выпью в шинке самогонкиЗа ваше здоровье и честь…»

*

И вот я на мельнице…ЕльникОсыпан свечьми светляков.От радости старый мельникНе может сказать двух слов:«Голубчик! Да ты ли?Сергуха?!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог!»

В апреле прозябнуть трудно,Особенно так в конце.Был вечер задумчиво чудный,Как дружья улыбка в лице.Объятья мельника кру́ты,От них заревет и медведь,Но все же в плохие минутыПриятно друзей иметь.

«Откуда? Надолго ли?»«На́ год».«Ну, значит, дружище, гуляй!Сим летом грибов и ягодУ нас хоть в Москву отбавляй.И дичи здесь, братец, до че́рта,Сама так под порох и прет.Подумай ведь только…ЧетвертыйТебя не видали мы год…»

Беседа окончена.ЧинноМы выпили весь самовар.По-старому с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамСостарившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет,И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»Далекие, милые были!Тот образ во мне не угас.Мы все в эти годы любили,Но мало любили нас.

2

«Ну что же, вставай, Сергуша!Еще и заря не текла,Старуха за милую душуОладьев тебе напекла.Я сам-то сейчас уедуК помещице Снегиной.ЕйВчера настрелял я к обедуПрекраснейших дупелей».

Привет тебе, жизни денница!Встаю, одеваюсь, иду.Дымком отдает росяницаНа яблонях белых в саду.

Я думаю:Как прекраснаЗемляИ на ней человек.И сколько с войной несчастныхУродов теперь и калек.И сколько зарыто в ямах.И сколько зароют еще.И чувствую в скулах упрямыхЖестокую судоргу щек.

Нет, нет!Не пойду навеки!За то, что какая-то мразьБросает солдату-калекеПятак или гривенник в грязь.

«Ну, доброе утро, старуха!Ты что-то немного сдала…»И слышу сквозь кашель глухо:«Дела одолели! Дела…У нас здесь теперь неспокойно.Испариной все зацвело.Сплошные мужицкие войны.Дерутся селом на село.Сама я своими ушамиСлыхала от прихожан:То радовцев бьют криушане,То радовцы бьют криушан.

А все это, значит, безвластье.Прогнали царя…Так вот…Посыпались все напастиНа наш неразумный народ.Открыли зачем-то остроги,Злодеев пустили лихих.Теперь на большой дорогеПокою не знай от них.Вот тоже, допустим… с Криуши…Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,Они ж, воровские души,Вернулись опять домой.У них там есть Прон Оглоблин,Булдыжник, драчун, грубиян.Он вечно на всех озлоблен,С утра по неделям пьян.И нагло в третьёвом годе,Когда объявили войну,При всем при честно́м народеУбил топором старшину.Таких теперь тысячи сталоТворить на свободе гнусь.Пропала Расея, пропала…Погибла кормилица Русь!»

Я вспомнил рассказ возницыИ, взяв свою шляпу и трость,Пошел мужикам поклониться,Как старый знакомый и гость.

Иду голубою дорожкойИ вижу — навстречу мнеНесется мой мельник на дрожкахПо рыхлой еще целине.«Сергуха! За милую душу!Постой, я тебе расскажу!Сейчас! Дай поправить возжу,Потом и тебя оглоушу.Чего ж ты мне утром ни слова?Я Снегиным так и бряк:Приехал ко мне, мол, веселыйОдин молодой чудак.(Они ко мне очень желанны,Я знаю их десять лет.)А дочь их замужняя АннаСпросила:— Не тот ли, поэт?— Ну да, — говорю, — он самый.— Блондин?— Ну, конечно, блондин.— С кудрявыми волосами?— Забавный такой господин.— Когда он приехал?— Недавно.— Ах, мамочка, это он!Ты знаешь,Он был забавноКогда-то в меня влюблен.Был скромный такой мальчишка,А нынче…Поди ж ты…Вот…Писатель…Известная шишка…Без просьбы уж к нам не придет».

И мельник, как будто с победы,Лукаво прищурил глаз:«Ну, ладно! Прощай до обеда!Другое сдержу про запас».

Я шел по дороге в КриушуИ тростью сшибал зеленя.Ничто не пробилось мне в душу,Ничто не смутило меня.Струилися запахи сладко,И в мыслях был пьяный туман…Теперь бы с красивой солдаткойЗавесть хорошо роман.

*

Но вот и Криуша!Три годаНе зрел я знакомых крыш.Сиреневая погодаСиренью обрызгала тишь.Не слышно собачьего лая,Здесь нечего, видно, стеречь —У каждого хата гнилая,А в хате ухваты да печь.Гляжу, на крыльце у ПронаГорластый мужицкий галдеж.Толкуют о новых законах,О ценах на скот и рожь.«Здорово, друзья!»«Э, охотник!Здорово, здорово!Садись.Послушай-ка ты, беззаботник,Про нашу крестьянскую жись.Что нового в Питере слышно?С министрами, чай, ведь знаком?Недаром, едрит твою в дышло,Воспитан ты был кулаком.Но все ж мы тебя не порочим.Ты — свойский, мужицкий, наш,Бахвалишься славой не оченьИ сердце свое не продашь.Бывал ты к нам зорким и рьяным,Себя вынимал на испод…Скажи:Отойдут ли крестьянамБез выкупа пашни господ?Кричат нам,Что землю не троньте,Еще не настал, мол, миг.За что же тогда на фронтеМы губим себя и других?»

И каждый с улыбкой угрюмойСмотрел мне в лицо и в глаза,А я, отягченный думой,Не мог ничего сказать.Дрожали, качались ступени,Но помнюПод звон головы:«Скажи,Кто такое Ленин?»Я тихо ответил:«Он — вы».

3

На корточках ползали слухи,Судили, решали, шепча.И я от моей старухиДостаточно их получал.

Однажды, вернувшись с тяги,Я лег подремать на диван.Разносчик болотной влаги,Меня прознобил туман.Трясло меня, как в лихорадке,Бросало то в холод, то в жар.И в этом проклятом припадкеЧетыре я дня пролежал.Мой мельник с ума, знать, спятил.Поехал,Кого-то привез…

Я видел лишь белое платьеДа чей-то привздернутый нос.Потом, когда стало легче,Когда прекратилась трясь,На пятые сутки под вечерПростуда моя улеглась.Я встал.И лишь только полаКоснулся дрожащей ногой,Услышал я голос веселый:«А!Здравствуйте, мой дорогой!Давненько я вас не видала…Теперь из ребяческих летЯ важная дама стала,А вы — знаменитый поэт.

Ну, сядем.Прошла лихорадка?Какой вы теперь не такой!Я даже вздохнула украдкой,Коснувшись до вас рукой.Да!Не вернуть, что было.Все годы бегут в водоем.Когда-то я очень любилаСидеть у калитки вдвоем.Мы вместе мечтали о славе…И вы угодили в прицел,Меня же про это заставилЗабыть молодой офицер…»

*

Я слушал ее и невольноОглядывал стройный лик.Хотелось сказать:«Довольно!Найдемте другой язык!»

Но почему-то, не знаю,Смущенно сказал невпопад:«Да… Да…Я сейчас вспоминаю…Садитесь…Я очень рад…Я вам прочитаю немногоСтихиПро кабацкую Русь…Отделано четко и строго.По чувству — цыганская грусть».«Сергей!Вы такой нехороший.Мне жалко,Обидно мне,Что пьяные ваши дебошиИзвестны по всей стране.

Скажите:Что с вами случилось?»«Не знаю».«Кому же знать?»«Наверно, в осеннюю сыростьМеня родила моя мать».«Шутник вы…»«Вы тоже, Анна».«Кого-нибудь любите?»«Нет».«Тогда еще более странноГубить себя с этих лет:Пред вами такая дорога…»

Сгущалась, туманилась даль.Не знаю, зачем я трогалПерчатки ее и шаль.

Луна хохотала, как клоун.И в сердце хоть прежнего нет,По-странному был я полонНаплывом шестнадцати лет.Расстались мы с ней на рассветеС загадкой движений и глаз…

Есть что-то прекрасное в лете,А с летом прекрасное в нас.

*

Мой мельник…Ох, этот мельник!С ума меня сводит он.Устроил волынку, бездельник,И бегает, как почтальон.Сегодня опять с запиской,Как будто бы кто-то влюблен:«Придите.Вы самый близкий.С любовью

Оглоблин Прон».

Иду.Прихожу в Криушу.Оглоблин стоит у воротИ спьяну в печенки и в душуКостит обнищалый народ.«Эй, вы!Тараканье отродье!Все к Снегиной…Р-раз — и квас.Даешь, мол, твои угодьяБез всякого выкупа с нас!»И тут же, меня завидя,Снижая сварливую прыть,Сказал в неподдельной обиде:«Крестьян еще нужно варить».

«Зачем ты позвал меня, Проша?»«Конечно, ни жать, ни косить.Сейчас я достану лошадьИ к Снегиной… вместе…Просить…»И вот запрягли нам клячу.В оглоблях мосластая шкеть —Таких отдают с придачей,Чтоб только самим не иметь.Мы ехали мелким шагом,И путь нас смешил и злил:В подъемах по всем оврагамТелегу мы сами везли.

Приехали.Дом с мезониномНемного присел на фасад.Волнующе пахнет жасминомПлетнёвый его палисад.Слезаем.Подходим к террасеИ, пыль отряхая с плеч,О чьем-то последнем часеИз горницы слышим речь:«Рыдай не рыдай — не помога…Теперь он холодный труп…… Там кто-то стучит у порога.Припудрись…Пойду отопру…»

Дебелая грустная дамаОткинула добрый засов.И Прон мой ей брякнул прямоПро землю,Без всяких слов.«Отдай!.. —Повторял он глухо. —Не ноги ж тебе целовать!»

Как будто без мысли и слухаОна принимала слова.Потом в разговорную очередьСпросила меняСквозь жуть:«А вы, вероятно, к дочери?Присядьте…Сейчас доложу…»

Теперь я отчетливо помнюТех дней роковое кольцо.Но было совсем не легко мнеУвидеть ее лицо.Я понял —Случилось горе,И молча хотел помочь.«Убили… Убили Борю…Оставьте.Уйдите прочь.Вы — жалкий и низкий трусишка!Он умер…А вы вот здесь…»

Нет, это уж было слишком.Не всякий рожден перенесть.Как язвы, стыдясь оплеухи,Я Прону ответил так:«Сегодня они не в духе…Поедем-ка, Прон, в кабак…»

4

Все лето провел я в охоте.Забыл ее имя и лик.Обиду моюНа болотеОплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткаяВ древесную цветень и сочь,И лето такое короткое,Как майская теплая ночь.Заря холодней и багровей.Туман припадает ниц.Уже в облетевшей дубровеРазносится звон синиц.

Мой мельник вовсю улыбается,Какая-то веселость в нем.«Теперь мы, Сергуха, по зайцамЗа милую душу пальнем!»

Я рад и охоте,Коль нечемРазвеять тоску и сон.Сегодня ко мне под вечер,Как месяц, вкатился Прон.«Дружище!С великим счастьем,Настал ожидаемый час!Приветствую с новой властью,Теперь мы всех р-раз — и квас!Без всякого выкупа с летаМы пашни берем и леса.В России теперь СоветыИ Ленин — старшой комиссар.Дружище!Вот это номер!Вот это почин так почин.Я с радости чуть не помер,А брат мой в штаны намочил.Едри ж твою в бабушку плюнуть.Гляди, голубарь, веселей.Я первый сейчас же коммунуУстрою в своем селе!»

У Прона был брат Лабутя,Мужик — что твой пятый туз:При всякой опасной минутеХвальбишка и дьявольский трус.Таких вы, конечно, видали.Их рок болтовней наградил.

Носил он две белых медалиС японской войны на груди.И голосом хриплым и пьянымТянул, заходя в кабак:«Прославленному под ЛяояномСсудите на четвертак…»Потом, насосавшись до дури,Взволнованно и горячоО сдавшемся Порт-АртуреСоседу слезил на плечо.«Голубчик! —Кричал он. —Петя!Мне больно… Не думай, что пьян.Отвагу мою на светеЛишь знает один Ляоян».

Такие всегда на примете.Живут, не мозоля рук.И вот он, конечно, в Совете,Медали запрятал в сундук.Но с тою же важной осанкой,Как некий седой ветеран,Хрипел под сивушной банкойПро Нерчинск и Турухан:«Да, братец!Мы горе видали,Но нас не запугивал страх…»

Медали, медали, медалиЗвенели в его словах.Он Прону вытягивал нервы,И Прон материл не судом.Но все ж тот поехал первыйОписывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:— Даешь! Разберем потом!Весь хутор забрали в волостьС хозяйками и со скотом.

А мельник…Мой старый мельникХозяек привез к себе,Заставил меня, бездельник,В чужой ковыряться судьбе.И снова нахлынуло что-то,Когда я всю ночь напролетСмотрел на скривленный заботойКрасивый и чувственный рот.

Я помню —Она говорила:«Простите… Была не права…Я мужа безумно любила.Как вспомню… болит голова…Но васОскорбила случайно…Жестокость была мой суд…

Была в том печальная тайна,Что страстью преступной зовут.Конечно,До этой осениЯ знала б счастливую быль…Потом бы меня вы бросили,Как выпитую бутыль…Поэтому было не надо…Ни встреч… ни вобще продолжать…Тем более с старыми взглядамиМогла я обидеть мать».

Но я перевел на другое,Уставясь в ее глаза.И тело ее тугоеНемного качнулось назад.«Скажите,Вам больно, Анна,За ваш хуторской разор?»Но как-то печально и странноОна опустила свой взор.

«Смотрите…Уже светает.Заря как пожар на снегу…Мне что-то напоминает…Но что?..Я понять не могу…Ах!.. Да…Это было в детстве…Другой… Не осенний рассвет…Мы с вами сидели вместе…Нам по шестнадцать лет…»

Потом, оглядев меня нежноИ лебедя выгнув рукой,Сказала как будто небрежно:«Ну, ладно…Пора на покой…»

Под вечер они уехали.Куда?Я не знаю куда.В равнине, проложенной вехами,Дорогу найдешь без труда.

Не помню тогдашних событий,Не знаю, что сделал Прон.Я быстро умчался в ПитерРазвеять тоску и сон.

5

Суровые, грозные годы!Ну разве всего описать?Слыхали дворцовые сводыСолдатскую крепкую «мать».

Эх, удаль!Цветение в далях!Недаром чумазый сбродИграл по дворам на рояляхКоровам тамбовский фокстрот.За хлеб, за овес, за картошкуМужик залучил граммофон, —Слюнявя козлиную ножку,Танго себе слушает он.Сжимая от прибыли руки,Ругаясь на всякий налог,Он мыслит до дури о штуке,Катающейся между ног.

Шли годыРазмашисто, пылко.Удел хлебороба гас.Немало попрело в бутылках«Керенок» и «ходей» у нас.Фефела! Кормилец! Касатик!Владелец землей и скотом,За пару измызганных «катек»Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно.Довольно стонов,Ненужных насмешек и слов.Сегодня про участь ПронаМне мельник прислал письмо:«Сергуха! За милую душу!Привет тебе, братец! Привет!Ты что-то опять в КриушуНе кажешься целых шесть лет.

Утешь!Соберись на милость!Прижваривай по весне!У нас здесь такое случилось,Чего не расскажешь в письме.Теперь стал спокой в народе,И буря пришла в угомон.Узнай, что в двадцатом годеРасстрелян Оглоблин Прон.

Расея!..Дуро́вая зыкь она.Хошь верь, хошь не верь ушам —Однажды отряд ДеникинаНагрянул на криушан.Вот тут и пошла потеха…С потехи такой — околеть!Со скрежетом и со смехомГульнула казацкая плеть.Тогда вот и чикнули Проню…Лабутя ж в солому залезИ вылез,Лишь только кониКазацкие скрылись в лес.Теперь он по пьяной мордеЕще не устал голосить:«Мне нужно бы красный орденЗа храбрость мою носить…»Совсем прокатились тучи…И хоть мы живем не в раю,Ты все ж приезжай, голубчик,Утешить судьбину мою…»

*

И вот я опять в дороге.Ночная июньская хмарь.Бегут говорливые дрогиНи шатко ни валко, как встарь.Дорога довольно хорошая,Равнинная тихая звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.Мелькают часовни, колодцы,Околицы и плетни.И сердце по-старому бьется,Как билось в далекие дни.

Я снова на мельнице…ЕльникУсыпан свечьми светляков.По-старому старый мельникНе может связать двух слов:«Голубчик! Вот радость! Сергуха?!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог.Сергунь! Золотой! Послушай!

И ты уж старик по годам…Сейчас я за милую душуПодарок тебе передам».«Подарок?»«Нет…Просто письмишко…Да ты не спеши, голубок!Почти что два месяца с лишкомЯ с почты его приволок».

Вскрываю… читаю… Конечно!..Откуда же больше и ждать?И почерк такой беспечный,И лондонская печать.

«Вы живы?.. Я очень рада…Я тоже, как вы, жива.Так часто мне снится ограда,Калитка и ваши слова.Теперь я от вас далеко…В России теперь апрель.И синею заволокойПокрыта береза и ель.Сейчас вот, когда бумагеВверяю я грусть моих слов,Вы с мельником, может, на тягеПодслушиваете тетеревов.Я часто хожу на пристаньИ, то ли на радость, то ль в страх,Гляжу средь судов все пристальнейНа красный советский флаг.

Теперь там достигли силы.Дорога моя ясна…Но вы мне по-прежнему милы,Как родина и как весна»…

Письмо как письмо.Беспричинно.Я в жисть бы таких не писал…

По-прежнему с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамПогорбившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет.И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»

Далекие милые были!..Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,Но, значит,Любили и нас.

esenin-poet.ru

Лескова Наталия. Девушка в белой накидке.

На родине Сергея Есенина, в селе константиново, есть дом с мезонином. Когда-то в нем жила помещица Лидия Кашина, с которой, по мнению исследователей, великий лирик писал свою Анну снегину - героиню одноименной поэмы. В отличие от стихотворной героини, Лидия Ивановна после революции, когда крестьяне изгнали ее из имения, уехала не в Лондон, а в Москву

. В начале 20-х годов она работала в редакции газеты "Труд", была одним из первых профессиональных корректоров и литературных редакторов нашей газеты.

Лидия Ивановна Кашина родилась в семье купца Ивана Кулакова, владельца ночлежек, трактиров и доходных домов на знаменитом хитровом рынке. В книге Гиляровского "Москва и Москвичи" нарисована жутковатая картина быта "людей дна", населяющих эти заведения. Среди алчных дельцов, наживающихся на людских бедах, назван и кулаков. Его заведения гиляй метко окрестил "Кулаковским Подземельем".В 1903 году, не довольствуясь доходами в Москве, кулаков купил в константинове у местного помещика Куприянова усадебный дом с лугами и лесами. Крестьяне его побаивались. "Не столько бил, сколько хитростью и расчетом наказывал, - говорит местный старожил Владимир Ефремов, характеризуя Кулакова по рассказам своей бабки. - так повернет, что и без вины виноватый должен на него за "так" работать. Иные говорили: лучше бы уж высек на конюшне".Кулаков дал дочери блестящее образование. Очаровательная барышня легко изъяснялась на нескольких иностранных языках, музицировала и танцевала, как настоящая светская дама. В 1911 году кулаков умер. Имение к лидии Ивановне перешло. Бывший директор музея - заповедника Сергея Есенина в константинове Владимир Астахов, много лет изучавший реальные биографии прототипов стихотворных героев поэта, в 1967 году встречался с Анной Андреевной ступеньковой, которая прислуживала Кашиной с 1911 по 1918 год. Она была прямой противоположностью своего отца, - вспоминала Анна Андреевна. -. Вся такая тонкая, нежная, возвышенная, неспособная обидеть человека. Бывало, упрекнет так мягко, что и не поймешь, ругает или хвалит. И при этом вся сконфузится: ты, говорит, уж прости меня, голубушка, если я не права. Подарки часто делала. Все раздавала крестьянам, деткам их маленьким. Славная, добрая и умная была барышня".Иду я разросшимся садом, лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядам.Погорбившийся плетень.Когда-то у той вон калитки.Мне было 16 лет, и девушка в белой накидке.Сказала мне ласково: "нет! Далекие, милые были.Тот образ во мне не угас.Мы все в эти годы любили, но мало любили нас.Так в начале поэмы. Ли в реальности эта сцена - неизвестно была.История подтверждает: уже известный на всю Москву молодой поэт пришел в "дом с Мезонином" по приглашению самой Лидии Кашиной - она интересовалась его творчеством и просила почитать стихи. Анна Андреевна хорошо запомнила этот визит. В тот день было морозно и солнечно, выпал молодой снежок. Сергей, как показалось ступеньковой, переступил порог не без робости и с любопытством. "Будто на Алтарь Какой Взошел", - вспоминала Анна Андреевна.В поэме Есенин рассказывает об этой встрече иначе:Был скромный такой мальчишка, а нынче.Поди ж ты.Вот.Писатель.Известная шишка.Без просьбы уж к нам не придет.- как бы переговариваются между собой мать и дочь снегины. В действительности, похоже, поэт заметно робел. Ведь он, сын простых крестьян, всегда воспринимал барышню как нечто из "Иных Миров".Затем герои поэмы временно теряют друг друга из Виду. Войны, революции, сумятица, описания гибельности происходящего - на этом фоне теплится неугасимое юношеское чувство, как бы олицетворяя неиссякаемую красоту. И - встреча:Луна хохотала, как клоун.И в сердце, хоть прежнего нет, по - странному был я полон.Наплывом шестнадцати лет.Мы расстались с ней.На рассвете.Сгущалась, туманилась даль.Не знаю, зачем я трогал.Перчатки ее и шаль.Далее жизнь снегиной складывается довольно типично для женщины ее происхождения. Гибель мужа во время гражданской войны, - по всей видимости, он сражался на стороне белой армии. Крестьяне имение сжигают. Сама Анна исчезает. И вдруг, спустя годы, письмо из Англии, "и Почерк Такой Беспечный" - да, от нее. "Письмо как письмо. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал. " Оно полно тоски по России:Я часто на пристань хожу.И, то ли на радость, то ль в страх, гляжу средь судов.Все пристальней.На красный советский флаг.Судьба кашиной была совсем иной. Увы, куда печальней и трагичней, чем у героини поэмы. Из россии она никуда не уезжала.В начале 70-х Владимиру Астахову удалось разыскать сына лидии Ивановны. Георгий Николаевич Кашин был еще совсем малышом, когда после выселения из усадьбы в 1918 году он с матерью и маленьким братом переехал в Москву. Крестьяне села константиново действительно намеревались сжечь усадьбу. Вероятно, именно это бы и произошло, если бы не вмешательство Есенина. Во всяком случае, по воспоминаниям сестры поэта Александры, он выступил с пламенной речью на собрании колхоза: "растащите, разломаете все, и никакой пользы! А так хоть школа или амбулатория будет. Ведь ничего нет у нас! "Через год в"доме с мезонином" был открыт медпункт, а потом в нем поселились учителя, преподававшие в местной школе.Кашина в отличие от снегиной не успела стать вдовой. Ее муж, Николай Кашин, сначала обычный деревенский учитель, стал исследователем творчества Александра Островского, под его редакцией вышло первое собрание сочинений русского классика. Николай Кашин одним из первых советских профессоров стал.В 1919 году Лидия Ивановна, чтобы прокормить двоих детей, нанялась на службу в управление связи красной армии. Работала машинисткой, шила на дому, а в 1922 году ее взяли на работу в издательство недавно основанной газеты "Труд". Редакции были необходимы хорошо образованные, грамотные люди. Лидия Ивановна в течение пяти лет исполняла обязанности корректора, а потом - литературного редактора. В эти годы Есенин Кашину в Москве навещал. И даже целый месяц гостил у нее: самому поэту в 1918 году жить было негде. В архиве столичного музея - квартиры Есенина есть фотографии, где они вместе пьют чай. У обоих - веселые, по-дружески открытые лица.В начале 30-х семьей Кашиных заинтересовались "Органы", а в 1936 году взяли профессора Кашина. В 1937 году была арестована Лидия Ивановна. Официально считалось, что она в тот же год умерла от рака.Род кашиных продолжается. Внуки и правнуки Лидии Ивановны в Москве живут. "Кашины иногда приезжают в наши края, - рассказывают жители Константинова, - одну из правнучек зовут Аней, и она напоминает ту девушку в белой накидке. А еще больше она самого Сергея александровича напоминает. Беленькая, кудрявая, веселая. Но это уже наверняка совпадения. Судя по всему, роман Кашиной и Есенина был чисто платоническим.Далекие, милые были!Тот образ во мне не угас.Мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас.Так поэма заканчивается."Белый дом" и сейчас сохраняется. Это часть есенинского музея. Редкие письма, фотографии и среди документов - копия трудовой книжки Лидии Кашиной, где сохранилась запись о том, что она работала в редакции газеты "Труд". Удивительное прикосновение многолетней судьбы газеты к великой и горькой есенинской судьбе.

"Труд" номер 131 за 19 июля 2001 года.Возвращаясь к напечатанному."За голые колени он меня обнимал. Лидия Кашина, вдохновившая Сергея Есенина на создание образа Анны снегиной, в жизни мало походила на героиню поэмы.

12 июля "Труд" рассказал о помещице Лидии Кашиной, которая стала одним из прообразов есенинской Анны снегиной из одноименной поэмы. "Девушка в Белой Накидке" в 20-е годы прошлого века работала в нашей газете. После публикации в редакцию пришло немало читательских откликов, вопросов. Сегодня мы эту тему продолжаем.

Как нам рассказала главный хранитель государственного музея - заповедника в константинове Лидия Архипова, Есенин впервые увидел Лидию Кашину юной девушкой. А в мае 1916 года, когда Есенин уже стал известен как поэт, она пригласила его в свой дом. С тех пор, видимо, и началось близкое знакомство.В 1918 году в константинове Есенин пишет стихотворение "Зеленая Прическа", посвящая его Лидии Кашиной. В нем образ березки сливается (как это вообще свойственно "Очеловечивающему" природу поэту) с образом девушки:Луна стелила тени, сияли зеленя.За голые колени.Он меня обнимал.В черновиках сохранилась и такая строчка: "Прощай, моя Невеста, до Новых Журавлей". Конечно, та, кому посвящено стихотворение, невестой Есенина в прямом смысле слова быть никак не могла. Но интонация, эмоциональная откровенность невольно "Подталкивают" к отождествлению лирического героя с самим автором, а трепетной березки - с вдохновившей поэта молодой женщиной.- Анна снегина - собирательный образ, - говорит Лидия Архипова. - не одна только Кашина вдохновила поэта на его создание. Например, в Санкт-петербурге он был знаком с молодой писательницей, хозяйкой модного литературного салона Ольгой сноу ( "Snow" - снег по-английски. Считается, что она тоже принимала участие в поэтическом синтезе образа Анны снегиной. Кашина похожа на Анну. Но все-таки она другая.В 1904 году с золотым вензелем она окончила александровский институт благородных девиц в Москве. Таким вензелем награждали самых лучших воспитанниц заведения и давали право в скором будущем "Дослужиться" до фрейлины императорского двора. Но Лидия в учителя гимназии николая Кашина влюбилась. Он был репетитором по русскому языку и литературе у младшего брата Лидии Ивановны Бориса. Кашин и стал ее мужем - вопреки, кстати, воле ее богатого отца.- Николай Кашин в отличие от молодого офицера, в которого была в поэме влюблена снегина, никогда не был репрессирован, - рассказывает Лидия Архипова. - революция ему известность принесла. Он издал книги о творчестве великого нашего драматурга Александра Островского, стал одним из первых "Красных" профессоров, а умер в 1939 году, уже будучи академиком.Но в то время Лидия и Николай Кашины уже давно не жили вместе. Они разъехались в 1916 году, а через два года развелись.В 1918 году у Кашиной отобрали имение. Все ценные вещи экспроприировали. Она в Москву перебралась. В белокаменной бывшую помещицу никто не ждал. Все доходные дома ее отца государству отошли. Поэтому детей - 12-летнего Юру и 10-летнюю Нину она оставила на Рязанщине, в селении белый яр, на другом берегу Оки, где находилось имение брата Бориса.- это были удивительные дети, - утверждает наша собеседница. - они выращивали овощи, кормили живность, трудились целыми днями. Мама присылала из Москвы атласные ленточки, и дети ходили в соседние села сельцы, шехмино и криушу, чтобы их обменять на продукты - молоко, пшено, яйца. Они не просто кормили себя сами, но когда в 1919 году на Арбате Лидия Ивановна попала под автомобиль и сломала руку, то приехала к детям в белый яр, и они в течение нескольких месяцев ее содержали.В Москве Лидии Ивановне дали комнатку в одном из бывших доходных домов ее отца по скатертному переулку, 20. Кашина испытала на себе все "Прелести" уплотнения. В некогда роскошном, просторном особняке теперь громоздилось куда больше народу, чем когда-то в знаменитых ночлежках Кулакова. Но все-таки своя крыша была над головой у бывшей помещицы.А вот Есенину, в том же 1912 году вновь оказавшемуся в столице, и прибиться - то было некуда. К тому же он воспалением легких заболел. И Кашина приютила бедолагу. Почти месяц он с ней за одним порогом прожил. По сути, Лидия Ивановна выхаживала поэта. Эта история стала основанием для будущих слухов: дескать, почему бы именно в этот период не развиться их роману, не перейти из платонического увлечения в настоящую любовь? Работники музея "Константиново" уверены, что ничего подобного между "последним поэтом деревни" и бывшей помещицей никогда не было. Была, очевидно, искренняя и нежная дружба.Лидия Ивановна забрала детей в Москву в 1920 году. Сотрудники музея уточнили: в газете "Труд" Кашина проработала с 1926 по 1930 год не корректором, как мы полагали, а старшей машинисткой. Затем была уволена по сокращению штатов. За годы службы она не раз получала грамоты за честную, добросовестную работу. В трудовой книжке даже есть запись о присвоении ей звания ударника труда.Сын вспоминал, что Кашина никогда не жаловалась на несправедливости судьбы, не хотела покинуть родину, как сделала та, чьим прообразом она была. Лидия Ивановна, видимо, решила принимать свою страну такой, какая она есть.- по воспоминаниям Юрия Николаевича, Кашину не раз вызывали в "Органы", в 1937 году три недели продержали в бутырках, спрашивали, где ее золото, - продолжает Архипова. - а у нее из ценных вещей остался только золотой вензель, полученный за окончание александровского института. Потом ее выпустили. 27 июля 1937 года она вернулась домой радостная: на работе дали отпуск, и она впервые в жизни едет к морю, в Гурзуф, на свои заработанные деньги. Оставались формальности: надо было пройти дежурное медицинское обследование. Так у Лидии Ивановны обнаружился рак."Потом болезнь дала метастазы, - вспоминал Юрий Николаевич. - мы с Ниной сначала кормили ее мороженой клюквой, потом мороженым, вскоре она вообще не могла ничего есть". Меньше чем через месяц, 15 августа 1937 года, Лидия Ивановна скончалась. Ее похоронили на ваганьковском кладбище в Москве. Там же, рядом с ней, покоится прах детей - Нины, умершей в 1951 году от туберкулеза, и Юрия, который покинул этот мир в 1985-м.У Нины детей не было. У сына Юрия Константина две дочери - Людмила и Марина, у них тоже есть дети. Увы, сведения о том, что потомки Кашиной наезжают в константиново, не подтвердились. После смерти юрия никто из них сюда не наведывался.Судя по всему, Юрий Николаевич Кашин был человеком неординарным: он, как и мама, знал несколько языков, во время войны работал переводчиком, всю жизнь увлекался орнитологией и опубликовал 25 работ по зоологической номенклатуре птиц. Даже помог английскому профессору Харрисону правильно описать один из древних видов птиц. В благодарность за помощь в важном научном открытии Харрисон назвал ископаемое в честь русского коллеги - любителя. Теперь в зоологических справочниках есть такая птица - "Кашиния". Свою маму Юрий Николаевич горячо любил, считал ее лучшей из женщин и хорошо понимал Есенина, который всю жизнь сохранял к ней светлое чувство.

Подробнее читайте информацию о прическах на каждый день http://pricheski.ru-best.com/kak-sdelat-prichesku/pricheski-na-kazhdyy-den

krasivyepricheski.com

Анна Снегина - стихи Есенина

А. Воронскому

1 «Село, значит, наше — Радово, Дворов, почитай, два ста. Тому, кто его оглядывал, Приятственны наши места. Богаты мы лесом и водью, Есть пастбища, есть поля. И по всему угодью Рассажены тополя. Мы в важные очень не лезем, Но все же нам счастье дано. Дворы у нас крыты железом, У каждого сад и гумно. У каждого крашены ставни, По праздникам мясо и квас. Недаром когда-то исправник Любил погостить у нас. Оброки платили мы к сроку, Но — грозный судья — старшина Всегда прибавлял к оброку По мере муки и пшена. И чтоб избежать напасти, Излишек нам был без тяго́т. Раз — власти, на то они власти, А мы лишь простой народ. Но люди — все грешные души. У многих глаза — что клыки. С соседней деревни Криуши Косились на нас мужики. Житье у них было плохое, Почти вся деревня вскачь Пахала одной сохою На паре заезженных кляч. Каких уж тут ждать обилий, — Была бы душа жива. Украдкой они рубили Из нашего леса дрова. Однажды мы их застали... Они в топоры, мы тож. От звона и скрежета стали По телу катилась дрожь. В скандале убийством пахнет. И в нашу и в их вину Вдруг кто-то из них как ахнет! — И сразу убил старшину. На нашей быдластой сходке Мы делу условили ширь. Судили. Забили в колодки И десять услали в Сибирь. С тех пор и у нас неуряды. Скатилась со счастья вожжа. Почти что три года кряду У нас то падеж, то пожар». * Такие печальные вести Возница мне пел весь путь. Я в радовские предместья Ехал тогда отдохнуть. Война мне всю душу изъела. За чей-то чужой интерес Стрелял я в мне близкое тело И грудью на брата лез. Я понял, что я — игрушка, В тылу же купцы да знать, И, твердо простившись с пушками, Решил лишь в стихах воевать. Я бросил мою винтовку, Купил себе «липу», и вот С такою-то подготовкой Я встретил 17-й год. Свобода взметнулась неистово. И в розово-смрадном огне Тогда над страною калифствовал Керенский на белом коне. Война «до конца», «до победы», И ту же сермяжную рать Прохвосты к дармоеды Сгоняли на фронт умирать. Но все же не взял я шпагу... Под грохот и рев мортир Другую явил я отвагу — Был первый в стране дезертир. * Дорога довольно хорошая, Приятная хладная звень. Луна золотою порошею Осыпала даль деревень. «Ну, вот оно, наше Радово, — Промолвил возница, — Здесь! Недаром я лошади вкладывал За норов ее и спесь. Позволь, гражданин, на чаишко. Вам к мельнику надо? Так вон!.. Я требую с вас без излишка За дальний такой прогон». ........................................................................ Даю сороковку. «Мало!» Даю еще двадцать. «Нет!» Такой отвратительный малый. А малому тридцать лет. «Да что ж ты? Имеешь ли душу? За что ты с меня гребешь?» И мне отвечает туша: «Сегодня плохая рожь. Давайте еще незвонких Десяток иль штучек шесть — Я выпью в шинке самогонки За ваше здоровье и честь...» * И вот я на мельнице... Ельник Осыпан свечьми светляков. От радости старый мельник Не может сказать двух слов: «Голубчик! Да ты ли? Сергуха! Озяб, чай? Поди продрог? Да ставь ты скорее, старуха, На стол самовар и пирог!» В апреле прозябнуть трудно, Особенно так в конце. Был вечер задумчиво чудный, Как дружья улыбка в лице. Объятья мельника круты, От них заревет и медведь, Но все же в плохие минуты Приятно друзей иметь. «Откуда? Надолго ли?» «На год». «Ну, значит, дружище, гуляй! Сим летом грибов и ягод У нас хоть в Москву отбавляй. И дичи здесь, братец, до черта, Сама так под порох и прет. Подумай ведь только... Четвертый Тебя не видали мы год...» ........................................................ ........................................................ Беседа окончена... Чинно Мы выпили весь самовар. По-старому с шубой овчинной Иду я на свой сеновал. Иду я разросшимся садом, Лицо задевает сирень. Так мил моим вспыхнувшим взглядам Состарившийся плетень. Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет, И девушка в белой накидке Сказала мне ласково: «Нет!» Далекие, милые были. Тот образ во мне не угас... Мы все в эти годы любили, Но мало любили нас. 2 “Ну что же, вставай, Сергуша! Еще и заря не текла, Старуха за милую душу Оладьев тебе напекла. Я сам-то сейчас уеду К помещице Снегиной. Ей Вчера настрелял я к обеду Прекраснейших дупелей”. Привет тебе, жизни денница! Встаю, одеваюсь, иду. Дымком отдает росяница На яблонях белых в саду. Я думаю: Как прекрасна Земля И на ней человек. И сколько с войной несчастных Уродов теперь и калек. И сколько зарыто в ямах. И сколько зароют еще. И чувствую в скулах упрямых Жестокую судоргу щек. Нет, нет! Не пойду навеки! За то, что какая-то мразь Бросает солдату-калеке Пятак или гривенник в грязь. “Ну, доброе утро, старуха! Ты что-то немного сдала…” И слышу сквозь кашель глухо: “Дела одолели! Дела… У нас здесь теперь неспокойно. Испариной все зацвело. Сплошные мужицкие войны. Дерутся селом на село. Сама я своими ушами Слыхала от прихожан: То радовцев бьют криушане, То радовцы бьют криушан. А все это, значит, безвластье. Прогнали царя… Так вот… Посыпались все напасти На наш неразумный народ. Открыли зачем-то остроги, Злодеев пустили лихих. Теперь на большой дороге Покою не знай от них. Вот тоже, допустим… с Криуши… Их нужно б в тюрьму за тюрьмой, Они ж, воровские души, Вернулись опять домой. У них там есть Прон Оглоблин, Булдыжник, драчун, грубиян. Он вечно на всех озлоблен, С утра по неделям пьян. И нагло в третьёвом годе, Когда объявили войну, При всем при честно́м народе Убил топором старшину. Таких теперь тысячи стало Творить на свободе гнусь. Пропала Расея, пропала… Погибла кормилица Русь!” Я вспомнил рассказ возницы И, взяв свою шляпу и трость, Пошел мужикам поклониться, Как старый знакомый и гость. Иду голубою дорожкой И вижу — навстречу мне Несется мой мельник на дрожках По рыхлой еще целине. “Сергуха! За милую душу! Постой, я тебе расскажу! Сейчас! Дай поправить возжу, Потом и тебя оглоушу. Чего ж ты мне утром ни слова? Я Снегиным так и бряк: Приехал ко мне, мол, веселый Один молодой чудак. (Они ко мне очень желанны, Я знаю их десять лет.) А дочь их замужняя Анна Спросила: — Не тот ли, поэт? — Ну да, — говорю, — он самый. — Блондин? — Ну, конечно, блондин. — С кудрявыми волосами? — Забавный такой господин. — Когда он приехал? — Недавно. — Ах, мамочка, это он! Ты знаешь, Он был забавно Когда-то в меня влюблен. Был скромный такой мальчишка, А нынче… Поди ж ты… Вот… Писатель… Известная шишка… Без просьбы уж к нам не придет”. И мельник, как будто с победы, Лукаво прищурил глаз: “Ну, ладно! Прощай до обеда! Другое сдержу про запас”. Я шел по дороге в Криушу И тростью сшибал зеленя. Ничто не пробилось мне в душу, Ничто не смутило меня. Струилися запахи сладко, И в мыслях был пьяный туман… Теперь бы с красивой солдаткой Завесть хорошо роман. * Но вот и Криуша! Три года Не зрел я знакомых крыш. Сиреневая погода Сиренью обрызгала тишь. Не слышно собачьего лая, Здесь нечего, видно, стеречь — У каждого хата гнилая, А в хате ухваты да печь. Гляжу, на крыльце у Прона Горластый мужицкий галдеж. Толкуют о новых законах, О ценах на скот и рожь. “Здорово, друзья!” “Э, охотник! Здорово, здорово! Садись. Послушай-ка ты, беззаботник, Про нашу крестьянскую жись. Что нового в Питере слышно? С министрами, чай, ведь знаком? Недаром, едрит твою в дышло, Воспитан ты был кулаком. Но все ж мы тебя не порочим. Ты — свойский, мужицкий, наш, Бахвалишься славой не очень И сердце свое не продашь. Бывал ты к нам зорким и рьяным, Себя вынимал на испод… Скажи: Отойдут ли крестьянам Без выкупа пашни господ? Кричат нам, Что землю не троньте, Еще не настал, мол, миг. За что же тогда на фронте Мы губим себя и других?” И каждый с улыбкой угрюмой Смотрел мне в лицо и в глаза, А я, отягченный думой, Не мог ничего сказать. Дрожали, качались ступени, Но помню Под звон головы: “Скажи, Кто такое Ленин?” Я тихо ответил: “Он — вы”. 3 На корточках ползали слухи, Судили, решали, шепча. И я от моей старухи Достаточно их получал. Однажды, вернувшись с тяги, Я лег подремать на диван. Разносчик болотной влаги, Меня прознобил туман. Трясло меня, как в лихорадке, Бросало то в холод, то в жар. И в этом проклятом припадке Четыре я дня пролежал. Мой мельник с ума, знать, спятил. Поехал, Кого-то привез… Я видел лишь белое платье Да чей-то привздернутый нос. Потом, когда стало легче, Когда прекратилась трясь, На пятые сутки под вечер Простуда моя улеглась. Я встал. И лишь только пола Коснулся дрожащей ногой, Услышал я голос веселый: “А! Здравствуйте, мой дорогой! Давненько я вас не видала… Теперь из ребяческих лет Я важная дама стала, А вы — знаменитый поэт. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну, сядем. Прошла лихорадка? Какой вы теперь не такой! Я даже вздохнула украдкой, Коснувшись до вас рукой. Да! Не вернуть, что было. Все годы бегут в водоем. Когда-то я очень любила Сидеть у калитки вдвоем. Мы вместе мечтали о славе… И вы угодили в прицел, Меня же про это заставил Забыть молодой офицер…” * Я слушал ее и невольно Оглядывал стройный лик. Хотелось сказать: “Довольно! Найдемте другой язык!” Но почему-то, не знаю, Смущенно сказал невпопад: “Да… Да… Я сейчас вспоминаю… Садитесь… Я очень рад… Я вам прочитаю немного Стихи Про кабацкую Русь… Отделано четко и строго. По чувству — цыганская грусть”. “Сергей! Вы такой нехороший. Мне жалко, Обидно мне, Что пьяные ваши дебоши Известны по всей стране. Скажите: Что с вами случилось?” “Не знаю”. “Кому же знать?” “Наверно, в осеннюю сырость Меня родила моя мать”. “Шутник вы…” “Вы тоже, Анна”. “Кого-нибудь любите?” “Нет”. “Тогда еще более странно Губить себя с этих лет: Пред вами такая дорога…” Сгущалась, туманилась даль. Не знаю, зачем я трогал Перчатки ее и шаль. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Луна хохотала, как клоун. И в сердце хоть прежнего нет, По-странному был я полон Наплывом шестнадцати лет. Расстались мы с ней на рассвете С загадкой движений и глаз… Есть что-то прекрасное в лете, А с летом прекрасное в нас. * Мой мельник… Ох, этот мельник! С ума меня сводит он. Устроил волынку, бездельник, И бегает, как почтальон. Сегодня опять с запиской, Как будто бы кто-то влюблен: “Придите. Вы самый близкий. С любовью Оглоблин Прон”. Иду. Прихожу в Криушу. Оглоблин стоит у ворот И спьяну в печенки и в душу Костит обнищалый народ. “Эй, вы! Тараканье отродье! Все к Снегиной… Р-раз — и квас. Даешь, мол, твои угодья Без всякого выкупа с нас!” И тут же, меня завидя, Снижая сварливую прыть, Сказал в неподдельной обиде: “Крестьян еще нужно варить”. “Зачем ты позвал меня, Проша?” “Конечно, ни жать, ни косить. Сейчас я достану лошадь И к Снегиной… вместе… Просить…” И вот запрягли нам клячу. В оглоблях мосластая шкеть — Таких отдают с придачей, Чтоб только самим не иметь. Мы ехали мелким шагом, И путь нас смешил и злил: В подъемах по всем оврагам Телегу мы сами везли. Приехали. Дом с мезонином Немного присел на фасад. Волнующе пахнет жасмином Плетнёвый его палисад. Слезаем. Подходим к террасе И, пыль отряхая с плеч, О чьем-то последнем часе Из горницы слышим речь: “Рыдай не рыдай — не помога… Теперь он холодный труп… … Там кто-то стучит у порога. Припудрись… Пойду отопру…” Дебелая грустная дама Откинула добрый засов. И Прон мой ей брякнул прямо Про землю, Без всяких слов. “Отдай!.. — Повторял он глухо. — Не ноги ж тебе целовать!” Как будто без мысли и слуха Она принимала слова. Потом в разговорную очередь Спросила меня Сквозь жуть: “А вы, вероятно, к дочери? Присядьте… Сейчас доложу…” Теперь я отчетливо помню Тех дней роковое кольцо. Но было совсем не легко мне Увидеть ее лицо. Я понял — Случилось горе, И молча хотел помочь. “Убили… Убили Борю… Оставьте. Уйдите прочь. Вы — жалкий и низкий трусишка! Он умер… А вы вот здесь…” Нет, это уж было слишком. Не всякий рожден перенесть. Как язвы, стыдясь оплеухи, Я Прону ответил так: “Сегодня они не в духе… Поедем-ка, Прон, в кабак…” 2 Все лето провел я в охоте. Забыл ее имя и лик. Обиду мою На болоте Оплакал рыдальщик-кулик. Бедна наша родина кроткая В древесную цветень и сочь, И лето такое короткое, Как майская теплая ночь. Заря холодней и багровей. Туман припадает ниц. Уже в облетевшей дуброве Разносится звон синиц. Мой мельник вовсю улыбается, Какая-то веселость в нем. “Теперь мы, Сергуха, по зайцам За милую душу пальнем!” Я рад и охоте, Коль нечем Развеять тоску и сон. Сегодня ко мне под вечер, Как месяц, вкатился Прон. “Дружище! С великим счастьем, Настал ожидаемый час! Приветствую с новой властью, Теперь мы всех р-раз — и квас! Без всякого выкупа с лета Мы пашни берем и леса. В России теперь Советы И Ленин — старшой комиссар. Дружище! Вот это номер! Вот это почин так почин. Я с радости чуть не помер, А брат мой в штаны намочил. Едри ж твою в бабушку плюнуть. Гляди, голубарь, веселей. Я первый сейчас же коммуну Устрою в своем селе!” У Прона был брат Лабутя, Мужик — что твой пятый туз: При всякой опасной минуте Хвальбишка и дьявольский трус. Таких вы, конечно, видали. Их рок болтовней наградил. Носил он две белых медали С японской войны на груди. И голосом хриплым и пьяным Тянул, заходя в кабак: “Прославленному под Ляояном Ссудите на четвертак…” Потом, насосавшись до дури, Взволнованно и горячо О сдавшемся Порт-Артуре Соседу слезил на плечо. “Голубчик! — Кричал он. — Петя! Мне больно… Не думай, что пьян. Отвагу мою на свете Лишь знает один Ляоян”. Такие всегда на примете. Живут, не мозоля рук. И вот он, конечно, в Совете, Медали запрятал в сундук. Но с тою же важной осанкой, Как некий седой ветеран, Хрипел под сивушной банкой Про Нерчинск и Турухан: “Да, братец! Мы горе видали, Но нас не запугивал страх…” . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Медали, медали, медали Звенели в его словах. Он Прону вытягивал нервы, И Прон материл не судом. Но все ж тот поехал первый Описывать снегинский дом. В захвате всегда есть скорость: — Даешь! Разберем потом! Весь хутор забрали в волость С хозяйками и со скотом. А мельник… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мой старый мельник Хозяек привез к себе, Заставил меня, бездельник, В чужой ковыряться судьбе. И снова нахлынуло что-то, Когда я всю ночь напролет Смотрел на скривленный заботой Красивый и чувственный рот. Я помню — Она говорила: “Простите… Была не права… Я мужа безумно любила. Как вспомню… болит голова… Но вас Оскорбила случайно… Жестокость была мой суд… Была в том печальная тайна, Что страстью преступной зовут. Конечно, До этой осени Я знала б счастливую быль… Потом бы меня вы бросили, Как выпитую бутыль… Поэтому было не надо… Ни встреч… ни вобще продолжать… Тем более с старыми взглядами Могла я обидеть мать”. Но я перевел на другое, Уставясь в ее глаза. И тело ее тугое Немного качнулось назад. “Скажите, Вам больно, Анна, За ваш хуторской разор?” Но как-то печально и странно Она опустила свой взор. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . “Смотрите… Уже светает. Заря как пожар на снегу… Мне что-то напоминает… Но что?.. Я понять не могу… Ах!.. Да… Это было в детстве… Другой… Не осенний рассвет… Мы с вами сидели вместе… Нам по шестнадцать лет…” Потом, оглядев меня нежно И лебедя выгнув рукой, Сказала как будто небрежно: “Ну, ладно… Пора на покой…” . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Под вечер они уехали. Куда? Я не знаю куда. В равнине, проложенной вехами, Дорогу найдешь без труда. Не помню тогдашних событий, Не знаю, что сделал Прон. Я быстро умчался в Питер Развеять тоску и сон. 5 Суровые, грозные годы! Ну разве всего описать? Слыхали дворцовые своды Солдатскую крепкую “мать”. Эх, удаль! Цветение в далях! Недаром чумазый сброд Играл по дворам на роялях Коровам тамбовский фокстрот. За хлеб, за овес, за картошку Мужик залучил граммофон, — Слюнявя козлиную ножку, Танго себе слушает он. Сжимая от прибыли руки, Ругаясь на всякий налог, Он мыслит до дури о штуке, Катающейся между ног. Шли годы Размашисто, пылко. Удел хлебороба гас. Немало попрело в бутылках “Керенок” и “ходей” у нас. Фефела! Кормилец! Касатик! Владелец землей и скотом, За пару измызганных “катек” Он даст себя выдрать кнутом. Ну, ладно. Довольно стонов, Ненужных насмешек и слов. Сегодня про участь Прона Мне мельник прислал письмо: “Сергуха! За милую душу! Привет тебе, братец! Привет! Ты что-то опять в Криушу Не кажешься целых шесть лет. Утешь! Соберись на милость! Прижваривай по весне! У нас здесь такое случилось, Чего не расскажешь в письме. Теперь стал спокой в народе, И буря пришла в угомон. Узнай, что в двадцатом годе Расстрелян Оглоблин Прон. Расея!.. Дуро́вая зыкь она. Хошь верь, хошь не верь ушам — Однажды отряд Деникина Нагрянул на криушан. Вот тут и пошла потеха… С потехи такой — околеть! Со скрежетом и со смехом Гульнула казацкая плеть. Тогда вот и чикнули Проню… Лабутя ж в солому залез И вылез, Лишь только кони Казацкие скрылись в лес. Теперь он по пьяной морде Еще не устал голосить: “Мне нужно бы красный орден За храбрость мою носить…” Совсем прокатились тучи… И хоть мы живем не в раю, Ты все ж приезжай, голубчик, Утешить судьбину мою…” * И вот я опять в дороге. Ночная июньская хмарь. Бегут говорливые дроги Ни шатко ни валко, как встарь. Дорога довольно хорошая, Равнинная тихая звень. Луна золотою порошею Осыпала даль деревень. Мелькают часовни, колодцы, Околицы и плетни. И сердце по-старому бьется, Как билось в далекие дни. Я снова на мельнице… Ельник Усыпан свечьми светляков. По-старому старый мельник Не может связать двух слов: “Голубчик! Вот радость! Сергуха?! Озяб, чай? Поди, продрог? Да ставь ты скорее, старуха, На стол самовар и пирог. Сергунь! Золотой! Послушай! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И ты уж старик по годам… Сейчас я за милую душу Подарок тебе передам”. “Подарок?” “Нет… Просто письмишко… Да ты не спеши, голубок! Почти что два месяца с лишком Я с почты его приволок”. Вскрываю… читаю… Конечно!.. Откуда же больше и ждать? И почерк такой беспечный, И лондонская печать. “Вы живы?.. Я очень рада… Я тоже, как вы, жива. Так часто мне снится ограда, Калитка и ваши слова. Теперь я от вас далеко… В России теперь апрель. И синею заволокой Покрыта береза и ель. Сейчас вот, когда бумаге Вверяю я грусть моих слов, Вы с мельником, может, на тяге Подслушиваете тетеревов. Я часто хожу на пристань И, то ли на радость, то ль в страх, Гляжу средь судов все пристальней На красный советский флаг. Теперь там достигли силы. Дорога моя ясна… Но вы мне по-прежнему милы, Как родина и как весна”… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Письмо как письмо. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал… По-прежнему с шубой овчинной Иду я на свой сеновал. Иду я разросшимся садом, Лицо задевает сирень. Так мил моим вспыхнувшим взглядам Погорбившийся плетень. Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет. И девушка в белой накидке Сказала мне ласково: “Нет!” Далекие милые были!.. Тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили, Но, значит, Любили и нас.

1925

istihi.ru

Анна Снегина — Есенин Сергей Александрович

А. Воронскому

1

"Село, значит, наше - Радово,Дворов, почитай, два ста.Тому, кто его оглядывал,Приятственны наши места.Богаты мы лесом и водью,Есть пастбища, есть поля.И по всему угодьюРассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,Но все же нам счастье дано.Дворы у нас крыты железом,У каждого сад и гумно.У каждого крашены ставни,По праздникам мясо и квас.Недаром когда-то исправникЛюбил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,Но - грозный судья - старшинаВсегда прибавлял к оброкуПо мере муки и пшена.И чтоб избежать напасти,Излишек нам был без тягот.Раз - власти, на то они власти,А мы лишь простой народ.

Но люди - все грешные души.У многих глаза - что клыки.С соседней деревни КриушиКосились на нас мужики.Житье у них было плохое -Почти вся деревня вскачьПахала одной сохоюНа паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий, -Была бы душа жива.Украдкой они рубилиИз нашего леса дрова.Однажды мы их застали...Они в топоры, мы тож.От звона и скрежета сталиПо телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.И в нашу и в их винуВдруг кто-то из них как ахнет! -И сразу убил старшину.На нашей быдластой сходкеМы делу условили ширь.Судили. Забили в колодкиИ десять услали в Сибирь.С тех пор и у нас неуряды.Скатилась со счастья вожжа.Почти что три года крядуУ нас то падеж, то пожар".

*

Такие печальные вестиВозница мне пел весь путь.Я в радовские предместьяЕхал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.За чей-то чужой интересСтрелял я в мне близкое телоИ грудью на брата лез.Я понял, что я - игрушка,В тылу же купцы да знать,И, твердо простившись с пушками,Решил лишь в стихах воевать.Я бросил мою винтовку,Купил себе "липу"(1), и вотС такою-то подготовкойЯ встретил 17-ый год.

Свобода взметнулась неистово.И в розово-смрадном огнеТогда над страною калифствовалКеренский на белом коне.Война "до конца", "до победы".И ту же сермяжную ратьПрохвосты и дармоедыСгоняли на фронт умирать.Но все же не взял я шпагу...Под грохот и рев мортирДругую явил я отвагу -Был первый в стране дезертир.

*

Дорога довольно хорошая,Приятная хладная звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень."Ну, вот оно, наше Радово, -Промолвил возница, -Здесь!Недаром я лошади вкладывалЗа норов ее и спесь.Позволь, гражданин, на чаишко.Вам к мельнику надо?Так вон!..Я требую с вас без излишкаЗа дальний такой прогон".. . . . . . . . . . . . . . . .Даю сороковку."Мало!"Даю еще двадцать."Нет!"Такой отвратительный малый.А малому тридцать лет."Да что ж ты?Имеешь ли душу?За что ты с меня гребешь?"И мне отвечает туша:"Сегодня плохая рожь.Давайте еще незвонкихДесяток иль штучек шесть -Я выпью в шинке самогонкиЗа ваше здоровье и честь..."

*

И вот я на мельнице...ЕльникОсыпан свечьми светляков.От радости старый мельникНе может сказать двух слов:"Голубчик! Да ты ли?Сергуха!Озяб, чай? Поди продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог!"

В апреле прозябнуть трудно,Особенно так в конце.Был вечер задумчиво чудный,Как дружья улыбка в лице.Объятья мельника круты,От них заревет и медведь,Но все же в плохие минутыПриятно друзей иметь.

"Откуда? Надолго ли?""На год"."Ну, значит, дружище, гуляй!Сим летом грибов и ягодУ нас хоть в Москву отбавляй.И дичи здесь, братец, до черта,Сама так под порох и прет.Подумай ведь только...ЧетвертыйТебя не видали мы год...". . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . .

Беседа окончена...ЧинноМы выпили весь самовар.По-старому с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамСостарившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет,И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: "Нет!"Далекие, милые были.Тот образ во мне не угас...Мы все в эти годы любили,Но мало любили нас.

2

"Ну что же! Вставай, Сергуша!Еще и заря не текла,Старуха за милую душуОладьев тебе напекла.Я сам-то сейчас уедуК помещице Снегиной...ЕйВчера настрелял я к обедуПрекраснейших дупелей".

Привет тебе, жизни денница!Встаю, одеваюсь, иду.Дымком отдает росяницаНа яблонях белых в саду.Я думаю:Как прекраснаЗемляИ на ней человек.И сколько с войной несчастныхУродов теперь и калек!И сколько зарыто в ямах!И сколько зароют еще!И чувствую в скулах упрямыхЖестокую судоргу щек.

Нет, нет!Не пойду навеки!За то, что какая-то мразьБросает солдату-калекеПятак или гривенник в грязь.

"Ну, доброе утро, старуха!Ты что-то немного сдала..."И слышу сквозь кашель глухо:"Дела одолели, дела.У нас здесь теперь неспокойно.Испариной все зацвело.Сплошные мужицкие войны -Дерутся селом на село.Сама я своими ушамиСлыхала от прихожан:То радовцев бьют криушане,То радовцы бьют криушан.А все это, значит, безвластье.Прогнали царя...Так вот...Посыпались все напастиНа наш неразумный народ.Открыли зачем-то остроги,Злодеев пустили лихих.Теперь на большой дорогеПокою не знай от них.Вот тоже, допустим... C Криуши...Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,Они ж, воровские души,Вернулись опять домой.У них там есть Прон Оглоблин,Булдыжник, драчун, грубиян.Он вечно на всех озлоблен,С утра по неделям пьян.И нагло в третьевом годе,Когда объявили войну,При всем честном народеУбил топором старшину.Таких теперь тысячи сталоТворить на свободе гнусь.Пропала Расея, пропала...Погибла кормилица Русь..."

Я вспомнил рассказ возницыИ, взяв свою шляпу и трость,Пошел мужикам поклониться,Как старый знакомый и гость.

*

Иду голубою дорожкойИ вижу - навстречу мнеНесется мой мельник на дрожкахПо рыхлой еще целине."Сергуха! За милую душу!Постой, я тебе расскажу!Сейчас! Дай поправить вожжу,Потом и тебя оглоушу.Чего ж ты мне утром ни слова?Я Снегиным так и бряк:Приехал ко мне, мол, веселыйОдин молодой чудак.(Они ко мне очень желанны,Я знаю их десять лет.)А дочь их замужняя АннаСпросила:- Не тот ли, поэт?- Ну, да, - говорю, - он самый.- Блондин?- Ну, конечно, блондин!- С кудрявыми волосами?- Забавный такой господин!- Когда он приехал?- Недавно.- Ах, мамочка, это он!Ты знаешь,Он был забавноКогда-то в меня влюблен.Был скромный такой мальчишка,А нынче...Поди ж ты...Вот...Писатель...Известная шишка...Без просьбы уж к нам не придет".

И мельник, как будто с победы,Лукаво прищурил глаз:"Ну, ладно! Прощай до обеда!Другое сдержу про запас".

Я шел по дороге в КриушуИ тростью сшибал зеленя.Ничто не пробилось мне в душу,Ничто не смутило меня.Струилися запахи сладко,И в мыслях был пьяный туман...Теперь бы с красивой солдаткойЗавесть хорошо роман.

*

Но вот и Криуша...Три годаНе зрел я знакомых крыш.Сиреневая погодаСиренью обрызгала тишь.Не слышно собачьего лая,Здесь нечего, видно, стеречь -У каждого хата гнилая,А в хате ухваты да печь.Гляжу, на крыльце у ПронаГорластый мужицкий галдеж.Толкуют о новых законах,О ценах на скот и рожь."Здорово, друзья!""Э, охотник!Здорово, здорово!Садись!Послушай-ка ты, беззаботник,Про нашу крестьянскую жисть.Что нового в Питере слышно?С министрами, чай, ведь знаком?Недаром, едрит твою в дышло,Воспитан ты был кулаком.Но все ж мы тебя не порочим.Ты - свойский, мужицкий, наш,Бахвалишься славой не оченьИ сердце свое не продашь.Бывал ты к нам зорким и рьяным,Себя вынимал на испод...Скажи:Отойдут ли крестьянамБез выкупа пашни господ?Кричат нам,Что землю не троньте,Еще не настал, мол, миг.За что же тогда на фронтеМы губим себя и других?"

И каждый с улыбкой угрюмойСмотрел мне в лицо и в глаза,А я, отягченный думой,Не мог ничего сказать.Дрожали, качались ступени,Но помнюПод звон головы:"Скажи,Кто такое Ленин?"Я тихо ответил:"Он - вы".

3

На корточках ползали слухи,Судили, решали, шепча.И я от моей старухиДостаточно их получал.Однажды, вернувшись с тяги,Я лег подремать на диван.Разносчик болотной влаги,Меня прознобил туман.Трясло меня, как в лихорадке,Бросало то в холод, то в жарИ в этом проклятом припадкеЧетыре я дня пролежал.

Мой мельник с ума, знать, спятил.Поехал,Кого-то привез...Я видел лишь белое платьеДа чей-то привздернутый нос.Потом, когда стало легче,Когда прекратилась трясь,На пятые сутки под вечерПростуда моя улеглась.Я встал.И лишь только полаКоснулся дрожащей ногой,Услышал я голос веселый:"А!Здравствуйте, мой дорогой!Давненько я вас не видала.Теперь из ребяческих летЯ важная дама стала,А вы - знаменитый поэт.. . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, сядем.Прошла лихорадка?Какой вы теперь не такой!Я даже вздохнула украдкой,Коснувшись до вас рукой.Да...Не вернуть, что было.Все годы бегут в водоем.Когда-то я очень любилаСидеть у калитки вдвоем.Мы вместе мечтали о славе...И вы угодили в прицел,Меня же про это заставилЗабыть молодой офицер..."

*

Я слушал ее и невольноОглядывал стройный лик.Хотелось сказать:"Довольно!Найдемте другой язык!"

Но почему-то, не знаю,Смущенно сказал невпопад:"Да... Да...Я сейчас вспоминаю...Садитесь.Я очень рад.Я вам прочитаю немногоСтихиПро кабацкую Русь...Отделано четко и строго.По чувству - цыганская грусть"."Сергей!Вы такой нехороший.Мне жалко,Обидно мне,Что пьяные ваши дебошиИзвестны по всей стране.Скажите:Что с вами случилось?""Не знаю"."Кому же знать?""Наверно, в осеннюю сыростьМеня родила моя мать"."Шутник вы...""Вы тоже, Анна"."Кого-нибудь любите?""Нет"."Тогда еще более странноГубить себя с этих лет:Пред вами такая дорога..."Сгущалась, туманилась даль...Не знаю, зачем я трогалПерчатки ее и шаль.. . . . . . . . . . . . . . . .Луна хохотала, как клоун.И в сердце хоть прежнего нет,По-странному был я полонНаплывом шестнадцати лет.Расстались мы с ней на рассветеС загадкой движений и глаз...

Есть что-то прекрасное в лете,А с летом прекрасное в нас.

*

Мой мельник...Ох, этот мельник!С ума меня сводит он.Устроил волынку, бездельник,И бегает как почтальон.Сегодня опять с запиской,Как будто бы кто-то влюблен:"Придите.Вы самый близкий.С любовьюО г л о б л и н П р о н".Иду.Прихожу в Криушу.Оглоблин стоит у воротИ спьяну в печенки и в душуКостит обнищалый народ."Эй, вы!Тараканье отродье!Все к Снегиной!..Р-раз и квас!Даешь, мол, твои угодьяБез всякого выкупа с нас!"И тут же, меня завидя,Снижая сварливую прыть,Сказал в неподдельной обиде:"Крестьян еще нужно варить"."Зачем ты позвал меня, Проша?""Конечно, ни жать, ни косить.Сейчас я достану лошадьИ к Снегиной... вместе...Просить..."И вот запрягли нам клячу.В оглоблях мосластая шкеть -Таких отдают с придачей,Чтоб только самим не иметь.Мы ехали мелким шагом,И путь нас смешил и злил:В подъемах по всем оврагамТелегу мы сами везли.

Приехали.Дом с мезониномНемного присел на фасад.Волнующе пахнет жасминомПлетневый его палисад.Слезаем.Подходим к террасеИ, пыль отряхая с плеч,О чьем-то последнем часеИз горницы слышим речь:"Рыдай - не рыдай, - не помога...Теперь он холодный труп...Там кто-то стучит у порога.Припудрись...Пойду отопру..."

Дебелая грустная дамаОткинула добрый засов.И Прон мой ей брякнул прямоПро землю,Без всяких слов."Отдай!.. -Повторял он глухо. -Не ноги ж тебе целовать!"

Как будто без мысли и слухаОна принимала слова.Потом в разговорную очередьСпросила меняСквозь жуть:"А вы, вероятно, к дочери?Присядьте...Сейчас доложу..."

Теперь я отчетливо помнюТех дней роковое кольцо.Но было совсем не легко мнеУвидеть ее лицо.Я понял -Случилось горе,И молча хотел помочь."Убили... Убили Борю...Оставьте!Уйдите прочь!Вы - жалкий и низкий трусишка.Он умер...А вы вот здесь..."

Нет, это уж было слишком.Не всякий рожден перенесть.Как язвы, стыдясь оплеухи,Я Прону ответил так:"Сегодня они не в духе...Поедем-ка, Прон, в кабак..."

4

Все лето провел я в охоте.Забыл ее имя и лик.Обиду моюНа болотеОплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткаяВ древесную цветень и сочь,И лето такое короткое,Как майская теплая ночь.Заря холодней и багровей.Туман припадает ниц.Уже в облетевшей дубровеРазносится звон синиц.Мой мельник вовсю улыбается,Какая-то веселость в нем."Теперь мы, Сергуха, по зайцамЗа милую душу пальнем!"Я рад и охоте...Коль нечемРазвеять тоску и сон.Сегодня ко мне под вечер,Как месяц, вкатился Прон."Дружище!С великим счастьем!Настал ожидаемый час!Приветствую с новой властью!Теперь мы всех р-раз - и квас!Мы пашни берем и леса.В России теперь СоветыИ Ленин - старшой комиссар.Дружище!Вот это номер!Вот это почин так почин.Я с радости чуть не помер,А брат мой в штаны намочил.Едри ж твою в бабушку плюнуть!Гляди, голубарь, веселей!Я первый сейчас же коммунуУстрою в своем селе".

У Прона был брат Лабутя,Мужик - что твой пятый туз:При всякой опасной минутеХвальбишка и дьявольский трус.Таких вы, конечно, видали.Их рок болтовней наградил.Носил он две белых медалиС японской войны на груди.И голосом хриплым и пьянымТянул, заходя в кабак:"Прославленному под ЛяояномСсудите на четвертак..."Потом, насосавшись до дури,Взволнованно и горячоО сдавшемся Порт-АртуреСоседу слезил на плечо."Голубчик! -Кричал он. -Петя!Мне больно... Не думай, что пьян.Отвагу мою на светеЛишь знает один Ляоян".

Такие всегда на примете.Живут, не мозоля рук.И вот он, конечно, в Совете,Медали запрятал в сундук.Но со тою же важной осанкой,Как некий седой ветеран,Хрипел под сивушной банкойПро Нерчинск и Турухан:"Да, братец!Мы горе видали,Но нас не запугивал страх...". . . . . . . . . . . . . . . .Медали, медали, медалиЗвенели в его словах.Он Прону вытягивал нервы,И Прон материл не судом.Но все ж тот поехал первыйОписывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:- Даешь! Разберем потом!Весь хутор забрали в волостьС хозяйками и со скотом.

А мельник.... . . . . . . . . . . . . . . .Мой старый мельникХозяек привез к себе,Заставил меня, бездельник,В чужой ковыряться судьбе.И снова нахлынуло что-то...Тогда я вся ночь напролетСмотрел на скривленный заботойКрасивый и чувственный рот.

Я помню -Она говорила:"Простите... Была не права...Я мужа безумно любила.Как вспомню... болит голова...Но васОскорбила случайно...Жестокость была мой суд...Была в том печальная тайна,Что страстью преступной зовут.Конечно,До этой осениЯ знала б счастливую быль...Потом бы меня вы бросили,Как выпитую бутыль...Поэтому было не надо...Ни встреч... ни вобще продолжать...Тем более с старыми взглядамиМогла я обидеть мать".

Но я перевел на другое,Уставясь в ее глаза,И тело ее тугоеНемного качнулось назад."Скажите,Вам больно, Анна,За ваш хуторской разор?"Но как-то печально и странноОна опустила свой взор.. . . . . . . . . . . . . . . ."Смотрите...Уже светает.Заря как пожар на снегу...Мне что-то напоминает...Но что?..Я понять не могу...Ах!.. Да...Это было в детстве...Другой... Не осенний рассвет...Мы с вами сидели вместе...Нам по шестнадцать лет..."

Потом, оглядев меня нежноИ лебедя выгнув рукой,Сказала как будто небрежно:"Ну, ладно...Пора на покой...". . . . . . . . . . . . . . . .Под вечер они уехали.Куда?Я не знаю куда.В равнине, проложенной вехами,Дорогу найдешь без труда.

Не помню тогдашних событий,Не знаю, что сделал Прон.Я быстро умчался в ПитерРазвеять тоску и сон.

5

Суровые, грозные годы!Но разве всего описать?Слыхали дворцовые сводыСолдатскую крепкую "мать".

Эх, удаль!Цветение в далях!Недаром чумазый сбродИграл по дворам на рояляхКоровам тамбовский фокстрот.За хлеб, за овес, за картошкуМужик залучил граммофон, -Слюнявя козлиную ножку,Танго себе слушает он.Сжимая от прибыли руки,Ругаясь на всякий налог,Он мыслит до дури о штуке,Катающейся между ног.Шли годыРазмашисто, пылко...Удел хлебороба гас.Немало попрело в бутылках"Керенок" и "ходей" у нас.Фефела! Кормилец! Касатик!Владелец землей и скотом,За пару измызганных "катек"Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно.Довольно стонов!Не нужно насмешек и слов!Сегодня про участь ПронаМне мельник прислал письмо:"Сергуха! За милую душу!Привет тебе, братец! Привет!Ты что-то опять в КриушуНе кажешься целых шесть лет!Утешь!Соберись, на милость!Прижваривай по весне!У нас здесь такое случилось,Чего не расскажешь в письме.Теперь стал спокой в народе,И буря пришла в угомон.Узнай, что в двадцатом годеРасстрелян Оглоблин Прон.

Расея...Дуровая зыкь она.Хошь верь, хошь не верь ушам -Однажды отряд ДеникинаНагрянул на криушан.Вот тут и пошла потеха...С потехи такой - околеть.Со скрежетом и со смехомГульнула казацкая плеть.Тогда вот и чикнули Проню,Лабутя ж в солому залезИ вылез,Лишь только кониКазацкие скрылись в лес.Теперь он по пьяной мордеЕще не устал голосить:"Мне нужно бы красный орденЗа храбрость мою носить".Совсем прокатились тучи...И хоть мы живем не в раю,Ты все ж приезжай, голубчик,Утешить судьбину мою..."

*

И вот я опять в дороге.Ночная июньская хмарь.Бегут говорливые дрогиНи шатко ни валко, как встарь.Дорога довольно хорошая,Равнинная тихая звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.Мелькают часовни, колодцы,Околицы и плетни.И сердце по-старому бьется,Как билось в далекие дни.

Я снова на мельнице...ЕльникУсыпан свечьми светляков.По-старому старый мельникНе может связать двух слов:"Голубчик! Вот радость! Сергуха!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог.Сергунь! Золотой! Послушай!. . . . . . . . . . . . . . . .И ты уж старик по годам...Сейчас я за милую душуПодарок тебе передам"."Подарок?""Нет...Просто письмишко.Да ты не спеши, голубок!Почти что два месяца с лишкомЯ с почты его приволок".

Вскрываю... читаю... Конечно!Откуда же больше и ждать!И почерк такой беспечный,И лондонская печать.

"Вы живы?.. Я очень рада...Я тоже, как вы, жива.Так часто мне снится ограда,Калитка и ваши слова.Теперь я от вас далеко...В России теперь апрель.И синею заволокойПокрыта береза и ель.Сейчас вот, когда бумагеВверяю я грусть моих слов,Вы с мельником, может, на тягеПодслушиваете тетеревов.Я часто хожу на пристаньИ, то ли на радость, то ль в страх,Гляжу средь судов все пристальнейНа красный советский флаг.Теперь там достигли силы.Дорога моя ясна...Но вы мне по-прежнему милы,Как родина и как весна".. . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо как письмо.Беспричинно.Я в жисть бы таких не писал.

По-прежнему с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамПогорбившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет.И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: "Нет!"

Далекие милые были!..Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,Но, значит,Любили и нас.

scanpoetry.ru

Сергей Есенин - Анна Снегина: стихотворение, читать текст

Стихотворения русских поэтов » Стихи Сергея Есенина » Сергей Есенин — Анна Снегина

А. Воронскому1

«Село, значит, наше — Радово,Дворов, почитай, два ста.Тому, кто его оглядывал,Приятственны наши места.Богаты мы лесом и водью,Есть пастбища, есть поля.И по всему угодьюРассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,Но все же нам счастье дано.Дворы у нас крыты железом,У каждого сад и гумно.У каждого крашены ставни,По праздникам мясо и квас.Недаром когда-то исправникЛюбил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,Но — грозный судья — старшинаВсегда прибавлял к оброкуПо мере муки и пшена.И чтоб избежать напасти,Излишек нам был без тягот.Раз — власти, на то они власти,А мы лишь простой народ.

Но люди — все грешные души.У многих глаза — что клыки.С соседней деревни КриушиКосились на нас мужики.Житье у них было плохое —Почти вся деревня вскачьПахала одной сохоюНа паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий, —Была бы душа жива.Украдкой они рубилиИз нашего леса дрова.Однажды мы их застали…Они в топоры, мы тож.От звона и скрежета сталиПо телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.И в нашу и в их винуВдруг кто-то из них как ахнет! —И сразу убил старшину.На нашей быдластой сходкеМы делу условили ширь.Судили. Забили в колодкиИ десять услали в Сибирь.С тех пор и у нас неуряды.Скатилась со счастья вожжа.Почти что три года крядуУ нас то падеж, то пожар».

*

Такие печальные вестиВозница мне пел весь путь.Я в радовские предместьяЕхал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.За чей-то чужой интересСтрелял я в мне близкое телоИ грудью на брата лез.Я понял, что я — игрушка,В тылу же купцы да знать,И, твердо простившись с пушками,Решил лишь в стихах воевать.Я бросил мою винтовку,Купил себе «липу»(1), и вотС такою-то подготовкойЯ встретил 17-ый год.

Свобода взметнулась неистово.И в розово-смрадном огнеТогда над страною калифствовалКеренский на белом коне.Война «до конца», «до победы».И ту же сермяжную ратьПрохвосты и дармоедыСгоняли на фронт умирать.Но все же не взял я шпагу…Под грохот и рев мортирДругую явил я отвагу —Был первый в стране дезертир.

*

Дорога довольно хорошая,Приятная хладная звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.«Ну, вот оно, наше Радово, —Промолвил возница, —Здесь!Недаром я лошади вкладывалЗа норов ее и спесь.Позволь, гражданин, на чаишко.Вам к мельнику надо?Так вон!..Я требую с вас без излишкаЗа дальний такой прогон».. . . . . . . . . . . . . . . .Даю сороковку.«Мало!»Даю еще двадцать.«Нет!»Такой отвратительный малый.А малому тридцать лет.«Да что ж ты?Имеешь ли душу?За что ты с меня гребешь?»И мне отвечает туша:«Сегодня плохая рожь.Давайте еще незвонкихДесяток иль штучек шесть —Я выпью в шинке самогонкиЗа ваше здоровье и честь…»

*

И вот я на мельнице…ЕльникОсыпан свечьми светляков.От радости старый мельникНе может сказать двух слов:«Голубчик! Да ты ли?Сергуха!Озяб, чай? Поди продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог!»

В апреле прозябнуть трудно,Особенно так в конце.Был вечер задумчиво чудный,Как дружья улыбка в лице.Объятья мельника круты,От них заревет и медведь,Но все же в плохие минутыПриятно друзей иметь.

«Откуда? Надолго ли?»«На год».«Ну, значит, дружище, гуляй!Сим летом грибов и ягодУ нас хоть в Москву отбавляй.И дичи здесь, братец, до черта,Сама так под порох и прет.Подумай ведь только…ЧетвертыйТебя не видали мы год…». . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . .

Беседа окончена…ЧинноМы выпили весь самовар.По-старому с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамСостарившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет,И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»Далекие, милые были.Тот образ во мне не угас…Мы все в эти годы любили,Но мало любили нас.

2

«Ну что же! Вставай, Сергуша!Еще и заря не текла,Старуха за милую душуОладьев тебе напекла.Я сам-то сейчас уедуК помещице Снегиной…ЕйВчера настрелял я к обедуПрекраснейших дупелей».

Привет тебе, жизни денница!Встаю, одеваюсь, иду.Дымком отдает росяницаНа яблонях белых в саду.Я думаю:Как прекраснаЗемляИ на ней человек.И сколько с войной несчастныхУродов теперь и калек!И сколько зарыто в ямах!И сколько зароют еще!И чувствую в скулах упрямыхЖестокую судоргу щек.

Нет, нет!Не пойду навеки!За то, что какая-то мразьБросает солдату-калекеПятак или гривенник в грязь.

«Ну, доброе утро, старуха!Ты что-то немного сдала…»И слышу сквозь кашель глухо:«Дела одолели, дела.У нас здесь теперь неспокойно.Испариной все зацвело.Сплошные мужицкие войны —Дерутся селом на село.Сама я своими ушамиСлыхала от прихожан:То радовцев бьют криушане,То радовцы бьют криушан.А все это, значит, безвластье.Прогнали царя…Так вот…Посыпались все напастиНа наш неразумный народ.Открыли зачем-то остроги,Злодеев пустили лихих.Теперь на большой дорогеПокою не знай от них.Вот тоже, допустим… C Криуши…Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,Они ж, воровские души,Вернулись опять домой.У них там есть Прон Оглоблин,Булдыжник, драчун, грубиян.Он вечно на всех озлоблен,С утра по неделям пьян.И нагло в третьевом годе,Когда объявили войну,При всем честном народеУбил топором старшину.Таких теперь тысячи сталоТворить на свободе гнусь.Пропала Расея, пропала…Погибла кормилица Русь…»

Я вспомнил рассказ возницыИ, взяв свою шляпу и трость,Пошел мужикам поклониться,Как старый знакомый и гость.

*

Иду голубою дорожкойИ вижу — навстречу мнеНесется мой мельник на дрожкахПо рыхлой еще целине.«Сергуха! За милую душу!Постой, я тебе расскажу!Сейчас! Дай поправить вожжу,Потом и тебя оглоушу.Чего ж ты мне утром ни слова?Я Снегиным так и бряк:Приехал ко мне, мол, веселыйОдин молодой чудак.(Они ко мне очень желанны,Я знаю их десять лет.)А дочь их замужняя АннаСпросила:— Не тот ли, поэт?— Ну, да, — говорю, — он самый.— Блондин?— Ну, конечно, блондин!— С кудрявыми волосами?— Забавный такой господин!— Когда он приехал?— Недавно.— Ах, мамочка, это он!Ты знаешь,Он был забавноКогда-то в меня влюблен.Был скромный такой мальчишка,А нынче…Поди ж ты…Вот…Писатель…Известная шишка…Без просьбы уж к нам не придет».

И мельник, как будто с победы,Лукаво прищурил глаз:«Ну, ладно! Прощай до обеда!Другое сдержу про запас».

Я шел по дороге в КриушуИ тростью сшибал зеленя.Ничто не пробилось мне в душу,Ничто не смутило меня.Струилися запахи сладко,И в мыслях был пьяный туман…Теперь бы с красивой солдаткойЗавесть хорошо роман.

*

Но вот и Криуша…Три годаНе зрел я знакомых крыш.Сиреневая погодаСиренью обрызгала тишь.Не слышно собачьего лая,Здесь нечего, видно, стеречь —У каждого хата гнилая,А в хате ухваты да печь.Гляжу, на крыльце у ПронаГорластый мужицкий галдеж.Толкуют о новых законах,О ценах на скот и рожь.«Здорово, друзья!»«Э, охотник!Здорово, здорово!Садись!Послушай-ка ты, беззаботник,Про нашу крестьянскую жисть.Что нового в Питере слышно?С министрами, чай, ведь знаком?Недаром, едрит твою в дышло,Воспитан ты был кулаком.Но все ж мы тебя не порочим.Ты — свойский, мужицкий, наш,Бахвалишься славой не оченьИ сердце свое не продашь.Бывал ты к нам зорким и рьяным,Себя вынимал на испод…Скажи:Отойдут ли крестьянамБез выкупа пашни господ?Кричат нам,Что землю не троньте,Еще не настал, мол, миг.За что же тогда на фронтеМы губим себя и других?»

И каждый с улыбкой угрюмойСмотрел мне в лицо и в глаза,А я, отягченный думой,Не мог ничего сказать.Дрожали, качались ступени,Но помнюПод звон головы:«Скажи,Кто такое Ленин?»Я тихо ответил:«Он — вы».

3

На корточках ползали слухи,Судили, решали, шепча.И я от моей старухиДостаточно их получал.Однажды, вернувшись с тяги,Я лег подремать на диван.Разносчик болотной влаги,Меня прознобил туман.Трясло меня, как в лихорадке,Бросало то в холод, то в жарИ в этом проклятом припадкеЧетыре я дня пролежал.

Мой мельник с ума, знать, спятил.Поехал,Кого-то привез…Я видел лишь белое платьеДа чей-то привздернутый нос.Потом, когда стало легче,Когда прекратилась трясь,На пятые сутки под вечерПростуда моя улеглась.Я встал.И лишь только полаКоснулся дрожащей ногой,Услышал я голос веселый:«А!Здравствуйте, мой дорогой!Давненько я вас не видала.Теперь из ребяческих летЯ важная дама стала,А вы — знаменитый поэт.. . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, сядем.Прошла лихорадка?Какой вы теперь не такой!Я даже вздохнула украдкой,Коснувшись до вас рукой.Да…Не вернуть, что было.Все годы бегут в водоем.Когда-то я очень любилаСидеть у калитки вдвоем.Мы вместе мечтали о славе…И вы угодили в прицел,Меня же про это заставилЗабыть молодой офицер…»

*

Я слушал ее и невольноОглядывал стройный лик.Хотелось сказать:«Довольно!Найдемте другой язык!»

Но почему-то, не знаю,Смущенно сказал невпопад:«Да… Да…Я сейчас вспоминаю…Садитесь.Я очень рад.Я вам прочитаю немногоСтихиПро кабацкую Русь…Отделано четко и строго.По чувству — цыганская грусть».«Сергей!Вы такой нехороший.Мне жалко,Обидно мне,Что пьяные ваши дебошиИзвестны по всей стране.Скажите:Что с вами случилось?»«Не знаю».«Кому же знать?»«Наверно, в осеннюю сыростьМеня родила моя мать».«Шутник вы…»«Вы тоже, Анна».«Кого-нибудь любите?»«Нет».«Тогда еще более странноГубить себя с этих лет:Пред вами такая дорога…»Сгущалась, туманилась даль…Не знаю, зачем я трогалПерчатки ее и шаль.. . . . . . . . . . . . . . . .Луна хохотала, как клоун.И в сердце хоть прежнего нет,По-странному был я полонНаплывом шестнадцати лет.Расстались мы с ней на рассветеС загадкой движений и глаз…

Есть что-то прекрасное в лете,А с летом прекрасное в нас.

*

Мой мельник…Ох, этот мельник!С ума меня сводит он.Устроил волынку, бездельник,И бегает как почтальон.Сегодня опять с запиской,Как будто бы кто-то влюблен:«Придите.Вы самый близкий.С любовьюОглоблин Прон».Иду.Прихожу в Криушу.Оглоблин стоит у воротИ спьяну в печенки и в душуКостит обнищалый народ.«Эй, вы!Тараканье отродье!Все к Снегиной!..Р-раз и квас!Даешь, мол, твои угодьяБез всякого выкупа с нас!»И тут же, меня завидя,Снижая сварливую прыть,Сказал в неподдельной обиде:«Крестьян еще нужно варить».«Зачем ты позвал меня, Проша?»«Конечно, ни жать, ни косить.Сейчас я достану лошадьИ к Снегиной… вместе…Просить…»И вот запрягли нам клячу.В оглоблях мосластая шкеть —Таких отдают с придачей,Чтоб только самим не иметь.Мы ехали мелким шагом,И путь нас смешил и злил:В подъемах по всем оврагамТелегу мы сами везли.

Приехали.Дом с мезониномНемного присел на фасад.Волнующе пахнет жасминомПлетневый его палисад.Слезаем.Подходим к террасеИ, пыль отряхая с плеч,О чьем-то последнем часеИз горницы слышим речь:«Рыдай — не рыдай, — не помога…Теперь он холодный труп…Там кто-то стучит у порога.Припудрись…Пойду отопру…»

Дебелая грустная дамаОткинула добрый засов.И Прон мой ей брякнул прямоПро землю,Без всяких слов.«Отдай!.. —Повторял он глухо. —Не ноги ж тебе целовать!»

Как будто без мысли и слухаОна принимала слова.Потом в разговорную очередьСпросила меняСквозь жуть:«А вы, вероятно, к дочери?Присядьте…Сейчас доложу…»

Теперь я отчетливо помнюТех дней роковое кольцо.Но было совсем не легко мнеУвидеть ее лицо.Я понял —Случилось горе,И молча хотел помочь.«Убили… Убили Борю…Оставьте!Уйдите прочь!Вы — жалкий и низкий трусишка.Он умер…А вы вот здесь…»

Нет, это уж было слишком.Не всякий рожден перенесть.Как язвы, стыдясь оплеухи,Я Прону ответил так:«Сегодня они не в духе…Поедем-ка, Прон, в кабак…»

4

Все лето провел я в охоте.Забыл ее имя и лик.Обиду моюНа болотеОплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткаяВ древесную цветень и сочь,И лето такое короткое,Как майская теплая ночь.Заря холодней и багровей.Туман припадает ниц.Уже в облетевшей дубровеРазносится звон синиц.Мой мельник вовсю улыбается,Какая-то веселость в нем.«Теперь мы, Сергуха, по зайцамЗа милую душу пальнем!»Я рад и охоте…Коль нечемРазвеять тоску и сон.Сегодня ко мне под вечер,Как месяц, вкатился Прон.«Дружище!С великим счастьем!Настал ожидаемый час!Приветствую с новой властью!Теперь мы всех р-раз — и квас!Мы пашни берем и леса.В России теперь СоветыИ Ленин — старшой комиссар.Дружище!Вот это номер!Вот это почин так почин.Я с радости чуть не помер,А брат мой в штаны намочил.Едри ж твою в бабушку плюнуть!Гляди, голубарь, веселей!Я первый сейчас же коммунуУстрою в своем селе».

У Прона был брат Лабутя,Мужик — что твой пятый туз:При всякой опасной минутеХвальбишка и дьявольский трус.Таких вы, конечно, видали.Их рок болтовней наградил.Носил он две белых медалиС японской войны на груди.И голосом хриплым и пьянымТянул, заходя в кабак:«Прославленному под ЛяояномСсудите на четвертак…»Потом, насосавшись до дури,Взволнованно и горячоО сдавшемся Порт-АртуреСоседу слезил на плечо.«Голубчик! —Кричал он. —Петя!Мне больно… Не думай, что пьян.Отвагу мою на светеЛишь знает один Ляоян».

Такие всегда на примете.Живут, не мозоля рук.И вот он, конечно, в Совете,Медали запрятал в сундук.Но со тою же важной осанкой,Как некий седой ветеран,Хрипел под сивушной банкойПро Нерчинск и Турухан:«Да, братец!Мы горе видали,Но нас не запугивал страх…». . . . . . . . . . . . . . . .Медали, медали, медалиЗвенели в его словах.Он Прону вытягивал нервы,И Прон материл не судом.Но все ж тот поехал первыйОписывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:— Даешь! Разберем потом!Весь хутор забрали в волостьС хозяйками и со скотом.

А мельник…. . . . . . . . . . . . . . . .Мой старый мельникХозяек привез к себе,Заставил меня, бездельник,В чужой ковыряться судьбе.И снова нахлынуло что-то…Тогда я вся ночь напролетСмотрел на скривленный заботойКрасивый и чувственный рот.

Я помню —Она говорила:«Простите… Была не права…Я мужа безумно любила.Как вспомню… болит голова…Но васОскорбила случайно…Жестокость была мой суд…Была в том печальная тайна,Что страстью преступной зовут.Конечно,До этой осениЯ знала б счастливую быль…Потом бы меня вы бросили,Как выпитую бутыль…Поэтому было не надо…Ни встреч… ни вобще продолжать…Тем более с старыми взглядамиМогла я обидеть мать».

Но я перевел на другое,Уставясь в ее глаза,И тело ее тугоеНемного качнулось назад.«Скажите,Вам больно, Анна,За ваш хуторской разор?»Но как-то печально и странноОна опустила свой взор.. . . . . . . . . . . . . . . .«Смотрите…Уже светает.Заря как пожар на снегу…Мне что-то напоминает…Но что?..Я понять не могу…Ах!.. Да…Это было в детстве…Другой… Не осенний рассвет…Мы с вами сидели вместе…Нам по шестнадцать лет…»

Потом, оглядев меня нежноИ лебедя выгнув рукой,Сказала как будто небрежно:«Ну, ладно…Пора на покой…». . . . . . . . . . . . . . . .Под вечер они уехали.Куда?Я не знаю куда.В равнине, проложенной вехами,Дорогу найдешь без труда.

Не помню тогдашних событий,Не знаю, что сделал Прон.Я быстро умчался в ПитерРазвеять тоску и сон.

5

Суровые, грозные годы!Но разве всего описать?Слыхали дворцовые сводыСолдатскую крепкую «мать».

Эх, удаль!Цветение в далях!Недаром чумазый сбродИграл по дворам на рояляхКоровам тамбовский фокстрот.За хлеб, за овес, за картошкуМужик залучил граммофон, —Слюнявя козлиную ножку,Танго себе слушает он.Сжимая от прибыли руки,Ругаясь на всякий налог,Он мыслит до дури о штуке,Катающейся между ног.Шли годыРазмашисто, пылко…Удел хлебороба гас.Немало попрело в бутылках«Керенок» и «ходей» у нас.Фефела! Кормилец! Касатик!Владелец землей и скотом,За пару измызганных «катек»Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно.Довольно стонов!Не нужно насмешек и слов!Сегодня про участь ПронаМне мельник прислал письмо:«Сергуха! За милую душу!Привет тебе, братец! Привет!Ты что-то опять в КриушуНе кажешься целых шесть лет!Утешь!Соберись, на милость!Прижваривай по весне!У нас здесь такое случилось,Чего не расскажешь в письме.Теперь стал спокой в народе,И буря пришла в угомон.Узнай, что в двадцатом годеРасстрелян Оглоблин Прон.

Расея…Дуровая зыкь она.Хошь верь, хошь не верь ушам —Однажды отряд ДеникинаНагрянул на криушан.Вот тут и пошла потеха…С потехи такой — околеть.Со скрежетом и со смехомГульнула казацкая плеть.Тогда вот и чикнули Проню,Лабутя ж в солому залезИ вылез,Лишь только кониКазацкие скрылись в лес.Теперь он по пьяной мордеЕще не устал голосить:«Мне нужно бы красный орденЗа храбрость мою носить».Совсем прокатились тучи…И хоть мы живем не в раю,Ты все ж приезжай, голубчик,Утешить судьбину мою…»

*

И вот я опять в дороге.Ночная июньская хмарь.Бегут говорливые дрогиНи шатко ни валко, как встарь.Дорога довольно хорошая,Равнинная тихая звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.Мелькают часовни, колодцы,Околицы и плетни.И сердце по-старому бьется,Как билось в далекие дни.

Я снова на мельнице…ЕльникУсыпан свечьми светляков.По-старому старый мельникНе может связать двух слов:«Голубчик! Вот радость! Сергуха!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог.Сергунь! Золотой! Послушай!. . . . . . . . . . . . . . . .И ты уж старик по годам…Сейчас я за милую душуПодарок тебе передам».«Подарок?»«Нет…Просто письмишко.Да ты не спеши, голубок!Почти что два месяца с лишкомЯ с почты его приволок».

Вскрываю… читаю… Конечно!Откуда же больше и ждать!И почерк такой беспечный,И лондонская печать.

«Вы живы?.. Я очень рада…Я тоже, как вы, жива.Так часто мне снится ограда,Калитка и ваши слова.Теперь я от вас далеко…В России теперь апрель.И синею заволокойПокрыта береза и ель.Сейчас вот, когда бумагеВверяю я грусть моих слов,Вы с мельником, может, на тягеПодслушиваете тетеревов.Я часто хожу на пристаньИ, то ли на радость, то ль в страх,Гляжу средь судов все пристальнейНа красный советский флаг.Теперь там достигли силы.Дорога моя ясна…Но вы мне по-прежнему милы,Как родина и как весна».. . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо как письмо.Беспричинно.Я в жисть бы таких не писал.

По-прежнему с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамПогорбившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет.И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»

Далекие милые были!..Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,Но, значит,Любили и нас.

rupoets.ru

Читать книгу Анна Снегина

Сергей Есенин Анна Снегина

А. Воронскому

1

"Село, значит, наше — Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места.

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля.

И по всему угодью

Рассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,

Но все же нам счастье дано.

Дворы у нас крыты железом,

У каждого сад и гумно.

У каждого крашены ставни,

По праздникам мясо и квас.

Недаром когда-то исправник

Любил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,

Но — грозный судья — старшина

Всегда прибавлял к оброку

По мере муки и пшена.

И чтоб избежать напасти,

Излишек нам был без тягот.

Раз — власти, на то они власти,

А мы лишь простой народ.

Но люди — все грешные души.

У многих глаза — что клыки.

С соседней деревни Криуши

Косились на нас мужики.

Житье у них было плохое —

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий, —

Была бы душа жива.

Украдкой они рубили

Из нашего леса дрова.

Однажды мы их застали…

Они в топоры, мы тож.

От звона и скрежета стали

По телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.

И в нашу и в их вину

Вдруг кто-то из них как ахнет! —

И сразу убил старшину.

На нашей быдластой сходке

Мы делу условили ширь.

Судили. Забили в колодки

И десять услали в Сибирь.

С тех пор и у нас неуряды.

Скатилась со счастья вожжа.

Почти что три года кряду

У нас то падеж, то пожар".

*

Такие печальные вести

Возница мне пел весь путь.

Я в радовские предместья

Ехал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я — игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу»[1], и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил 17-ый год.

Свобода взметнулась неистово.

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

Война «до конца», «до победы».

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

Но все же не взял я шпагу…

Под грохот и рев мортир

Другую явил я отвагу —

Был первый в стране дезертир.

*

Дорога довольно хорошая,

Приятная хладная звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

"Ну, вот оно, наше Радово, —

Промолвил возница, —

Здесь!

Недаром я лошади вкладывал

За норов ее и спесь.

Позволь, гражданин, на чаишко.

Вам к мельнику надо?

Так вон!..

Я требую с вас без излишка

За дальний такой прогон".

. . . . . . . . . . . . . . . .

Даю сороковку.

«Мало!»

Даю еще двадцать.

«Нет!»

Такой отвратительный малый.

А малому тридцать лет.

"Да что ж ты?

Имеешь ли душу?

За что ты с меня гребешь?"

И мне отвечает туша:

"Сегодня плохая рожь.

Давайте еще незвонких

Десяток иль штучек шесть —

Я выпью в шинке самогонки

За ваше здоровье и честь…"

*

И вот я на мельнице…

Ельник

Осыпан свечьми светляков.

От радости старый мельник

Не может сказать двух слов:

"Голубчик! Да ты ли?

Сергуха!

Озяб, чай? Поди продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог!"

В апреле прозябнуть трудно,

Особенно так в конце.

Был вечер задумчиво чудный,

Как дружья улыбка в лице.

Объятья мельника круты,

От них заревет и медведь,

Но все же в плохие минуты

Приятно друзей иметь.

«Откуда? Надолго ли?»

«На год».

"Ну, значит, дружище, гуляй!

Сим летом грибов и ягод

У нас хоть в Москву отбавляй.

И дичи здесь, братец, до черта,

Сама так под порох и прет.

Подумай ведь только…

www.bookol.ru

---

• 
  Кейп накидка овал из меха
• 
  Накидки автолюкс на силиконовой основе
• 
  Вязанная накидка на свадебное платье
• 
  Как получить гербовая накидка льда
• 
  Накидка на автомобиль для презентации
• 
  Chicco activ3 накидка на ножки
• 
  Накидка на машину от града
• 
  Накидка для куклы крючком схема
• 
  Накидка балдахин на детскую кроватку
• 
  Античная римская накидка 4 буквы
• 
  Накидка массажная bodykraft k 52